Джеймс Фелан - Охотники
Я так и не узнал, в чем соль шутки Дейва. Я сам решил идти к Рокфеллеровскому центру и, пока поднимался по лестнице, вспомнил, что Дейв рассказывал о смотровой… Я сам готовил себе завтрак и сам развлекал себя. Сначала я четко слышал голоса своих друзей, но вскоре они почти перестали разговаривать — в основном делали что–то… Они стали исчезать задолго до того, как я решил оставить небоскреб. Я сам мял одеяла на их постелях, сам приносил еду, сам уносил тарелки и старался ничего не замечать. Я сам сидел на смотровой и сам себя сменял на посту. В искореженном поезде метро больше не было выживших, их могло вообще больше нигде не быть. Остались только я, охотники и люди, которые, возможно, были где–то далеко…
Я остался один.
Теперь у меня нашлись силы это признать. Теперь я не боялся. Интересно, если однажды я расскажу кому–нибудь об этих днях, как они отнесутся к тому, что я выдумал себе друзей и считал их вполне настоящими? Но ведь когда–то мои друзья и вправду существовали. Так почему от них не должно было ничего остаться после смерти? Да, наверное, какой–нибудь умный врач сумеет убедить меня в обратном, но я буду рад просто поговорить о своих товарищах. И я никому не позволю влезть в нашу дружбу и разделить нас. Никогда!
Я остался один, но я не одинок. Я убегал от охотников, а эта мысль звучала в голове все громче. Скоро дни станут длиннее, тучи рассеются и на голубом небе засияет жаркое солнце — почти как дома. И друзья всегда будут со мной, так же, как всегда будет со мной моя семья. И не важно, что происходит сейчас, не важно, что будет потом, где я окажусь и что увижу — их голоса не умолкнут. Я буду помнить их лица, их смех и слезы, их характеры, их привычки. Я нуждался в них, и они стали частью меня.
Пошел мокрый снег. Подул ветерок. Я не останавливался.
Я один, но я не одинок.
Мне все по силам. Все, что угодно, ведь со мной мои воспоминания…
Я свернул за угол и забежал в каменное здание. Внутри было темно, как в пещере. Топота ног слышно не было. Я взбежал по пожарной лестнице и подскочил к окну на самом верхнем этаже. Охотники были внизу и пытались понять, куда я делся. Я отошел от окна и посмотрел на свое отражение в стекле.
— Я один.
Выживший
1
«Прошло двенадцать дней после катастрофы. Я совсем одна…»
Я нажал на паузу и прислушался: снаружи доносился какой–то шум, но в закатном свете из окна ничего нельзя было рассмотреть.
Прошлая ночь выдалась невероятно темной. Я до нитки промок от дождя и брызг на совершенно пустой лодочной пристани, а потом спрятался в этом доме.
На маленькой камере замигал красный огонек аккумулятора. Двенадцать дней… Сегодня ведь… Сколько дней уже прошло? Двенадцать? Или больше? Я не догадался делать пометки в календаре. Получается, девушка записала эту пленку вчера? Или она считала первым день после катастрофы? Тогда сообщение было записано сегодня. Я усмехнулся: какие–то странные у меня расчеты, ведь запись сделана явно днем раньше. Зря я так неосмотрительно пренебрегал временем.
Я решил не возвращаться в небоскреб и заночевал здесь, в доме №15 на Централ–парк–уэст. Освещая пожарную лестницу еле живым фонариком, взятом в бардачке одной из машин, я увидел приоткрытую дверь в эту квартиру. Я нашел в квартире еду, перекусил и заснул на кушетке. Проснулся еще затемно. Увидел на телевизоре маленькую камеру, и последние полчаса просматривал на ней записи.
«Люди сошли с ума. Они пьют из луж, они высасывают кровь из умирающих. Вокруг трупы. Вокруг смерть. Крики. Тишина. Выстрелы».
Каждый день девушка вела что–то вроде видеодневника и наговаривала на камеру свои впечатления. На вид ей было лет восемнадцать–девятнадцать, симпатичная блондинка, типичная американка. Интересно, много ли таких осталось? Может, она — одна из последних. Где же она теперь?
Я снова включил запись.
«Сегодня утром я выходила искать других людей, потому что услышала шум. Они где–то рядом, но я слышу их только по ночам, а в темноте мне страшно выходить и приближаться к ним: вдруг они начнут стрелять или еще хуже…»
Девушка замолчала, повернула голову и прислушалась. Записи она делала, установив камеру на кофейном столике перед собой и сидя в кожаном кресле, в котором теперь сидел я. Она молчала и смотрела влево — я повернул голову в ту сторону: входная дверь. Камера воспроизвела какой–то громкий звук, вроде дверного хлопка. Я вздрогнул. Девушка на камере тоже дернулась от неожиданности, тихонько сползла с кресла на пол, не отрывая взгляда от входной двери. Я посмотрел в том же направлении. Дверь была закрыта — первым делом я вчера заперся изнутри на все замки.
Камера молчала. В комнате тоже было тихо. Девушка вновь смотрела с экрана прямо на меня.
«Сегодня утром я выходила на улицу, но никого не встретила. Я старалась держаться подальше от Центрального парка, потому что там собрались тысячи этих безумцев. Я взяла в магазинчике немного еды, нашла велосипед и на нем поехала назад. Светило солнце и я почти забыла, где я, что происходит, что случилось с миром… Я по привычке приехала в парк — мы с родителям гуляли там тысячи раз. Этот угол парка отсюда не виден — его загораживают деревья».
Девушка устроилась поудобнее, выпрямила спину, пододвинула камеру так, чтобы в кадре помещалось лицо целиком.
«Я проехала мимо группы этих людей. Они выглядели больными, измученными, как и другие, которых я видела. Их было человек пятьдесят, наверное. Они стояли вокруг огня. И еще, еще — они выглядели… дружелюбно».
Девушка опустила глаза. Может, у нее, как и у меня, была привычка щелкать пальцами от волнения.
«Сейчас почти три. Пока светло, я снова хочу сходить туда. Может, я сумею поговорить с теми людьми у костра в парке».
Она сидела молча и смотрела в объектив, смотрела прямо на меня. Потом смахнула слезинку.
«Я устала от одиночества».
Она глубоко вдохнула и выдохнула. Ее нижняя губа еле заметно вздрогнула. Хорошо бы нам встретиться…
«Я уже не знаю, кто я…».
Девушка потянулась вперед и выключила камеру. Крохотный экран погас.
Я нашел листок, написал на нем несколько слов о себе и пообещал ждать каждый день в десять утра у входа на каток возле Рокфеллеровского центра, если вдруг она или кто–нибудь другой решится прийти. Я положил записку возле камеры и хотел было тоже наговорить что–нибудь, но передумал: зачем портить ее дневник. И вообще, я себе мало нравился на видео: голос получался какой–то писклявый.
В квартире были две спальни, одна из них — с большой гардеробной. Я осмотрел вещи и понял, что девушка жила здесь вместе с родителями. В ящиках ее отца я нашел себе чистые носки, футболку, теплую байковую рубашку. Мои джинсы еще не просохли до конца, но делать было нечего. В комнате девушки нашлась вязанная шапочка. К счастью, кроссовки успели высохнуть за ночь; я затянул шнурки потуже. Потом перебинтовал руки, застегнул под самое горло черную дутую куртку. Я не стал брать в квартире никаких вещей, если не считать свежей одежды: ушел, как и пришел, только со слабеньким фонариком.
