Генри Каттнер - За земными вратами
ГЛАВА 18
Стоя перед сияющими Земными Вратами, мы составляли небольшую живописную картинку. Лорна и я, с сопровождающими жрецами по обеим сторонам, готовыми схватить нас по первому же слову Иерарха, — и сам Иерарх, со всей своей мощью и величием, совершенно бессильный спасти себя. Это был великолепный момент. Я был очень горд своей выдумкой.
Иерарх повел плечами, прочистил горло и заговорил вполголоса, никого больше не оглушая, но все отчетливо слышали каждое его слово.
— Я недостоин этой чести. — Ему, вероятно, было нелегко произнести подобное, но это было лучшее из того, что он смог придумать.
— В Раю полагают, что вы более чем достойны, — диктовал я, и Лорна разносила эти слова над толпой.
Он скрежетал зубами. Я действительно слышал их скрежет. Он окинул помост взглядом, в котором затаилась злоба и надежда. Никто не шевельнулся. Не нашлось, очевидно, никого сообразительнее его. Вдруг слабая надежда озарила его лицо.
— Ну, пойдемте, — сказал он. — Пойдемте вместе.
И он повел нас к Вратам. Сначала я не понял, в чем дело, но вскоре догадался, что он намерен пропустить нас вперед. Он был слишком, чересчур вежлив, пропуская нас вперед, и, несомненно, не собирался следовать за нами.
— О, нет! — решил я. — Скажи: Рай удостоил вашего Иерарха чести первым пройти через Земные Врата.
Лорна хихикнула и произнесла это вслух.
На помосте возникло неожиданное напряжение. Шепоток прошел по рядам жрецов, они в ужасе уставились на Иерарха.
Он словно окаменел. Опять произошло что-то такое, чего я не знал. Но он знал. И все жрецы знали. Я посмотрел на Дио. Тот кивнул. Значит, все в порядке. Я ждал.
Это было потрясающее зрелище: Иерарх посмотрел на Земные Врата и побледнел, а я все не понимал, в чем дело. Конечно, ему не хотелось покидать Малеско, но реакция явно не соответствовала тому, что ему предстояло сделать.
Я подумал: «Он ведь может просто повернуться лицом к толпе и отказаться идти». Нужно срочно придумать, что мне делать в таком случае. Я был уверен, что он так и поступит, а в одно мгновение даже подумал, что он решился на это. Я заметил, как он замешкался, собираясь с духом перед тем как повернуться.
Толпа, казалось, тоже это почувствовала. Она по-прежнему представляла собой единый организм, и колебание Иерарха скоро передалось и ей.
Они не хотели, чтобы он остался. Они не позволят ему остаться.
— Прощайте! — прокричал хриплый голос у самого помоста.
— Прощайте! — подхватили другие голоса, и потолок задрожал от дружных усилий этих людей поскорее распрощаться со своим властелином.
Он повел плечами под раззолоченными одеждами, по-бычьи повернул голову и окинул полным отчаяния взглядом ряды жрецов.
— Поправьте! — сказал он сквозь зубы, едва шевеля губами. — Поправьте, кто-нибудь! Фламманд, помоги мне! Гиперион, сделай что-нибудь! Гиперион, я тебя сожгу!
Никто не шевельнулся.
На помосте установилась вязкая тишина, а в зале набирали силу решительные крики прощания. Никто из стоящих на помосте не решался посмотреть Иерарху в глаза. «Фламманд! — свирепо шептал он. — Фламманд!»
В толпе жрецов рядом с Дио произошло почти незаметное движение. Кто-то сделал нерешительный шаг вперед, вероятно, это и был Фламманд. В тот же момент Дио, обнажив зубы в усмешке, сделал шаг вперед и оттолкнул плечом этого добровольца. Тот мог обойти его, но не стал. После секунды мучительных колебаний он сделал шаг назад и скрылся в толпе.
— Гиперион! — шепот Иерарха стал почти воплем.
Тишина на помосте казалась безжалостной, хотя я и не понимал, в чем дело.
Слева среди жрецов возникло движение. Гиперион пытался ответить на призыв, но ему не позволили. Гиперион, как и Фламманд, отступил. Жрецы, вслед за народом, твердо и окончательно отвергли своего Иерарха.
Он стоял, покачиваясь, опустив голову, с гневом и бессильной ненавистью глядя на жрецов, которые были в его власти еще мгновение назад, а теперь по какой-то таинственной причине одновременно продемонстрировали открытое неповиновение ему.
Этот момент был очень интересен. До сих пор Иерарх правил миром, но вот произошло что-то необъяснимое — и он стал беспомощен.
Его отчаянный взгляд скользил по знакомым лицам. Потом он втянул голову в плечи, и на какой-то миг показалось, что вот сейчас он тяжело, как бульдозер, двинется вперед, сокрушит оппозицию и силой заставит всех снова повиноваться. Но оппозиция была несокрушима, он не мог один одолеть целый мир. Оставалась лишь одна вещь, которую он мог растоптать в надежде сохранить свое лицо.
Теперь, оглядываясь назад, я вижу, что у него не было реального выбора. Дело не только в том, что мир, которым он правил всю свою жизнь, вдруг решительно поднялся против него. У него была возможность открыто атаковать мятежников, пробить брешь в их рядах и выжить. Не думаю, чтобы он преуспел, но всякое бывает.
Иерарх имел более вескую причину для капитуляции. Чтобы победить оппозицию, ему пришлось бы открыть перед всеми свой собственный обман. Ему пришлось бы исповедоваться перед народом и жрецами как убийце, лжецу и богохульнику. На это он не мог пойти. В подобном случае высокомерие одинаково служит как силам добра, так и зла. Я, не подозревая об этом, предоставил ему выбор между смертью и славой или жизнью в бесчестье. И, осознав это, он не дрогнул.
Его поступок вызвал у меня уважение. Он выпрямился, расправив полные плечи, его позолоченные одежды величественно всколыхнулись. Толпа прощалась с ним, и ее крики напоминали травлю. Но когда он поднял голову, они стихли: все пытались понять, каков его следующий ход.
Он сухо и гордо поклонился им.
Этот маленький эпизод пропал даром для толпы, которая не могла его ни видеть, ни слышать. Но что-то в глазах Иерарха и жрецов указывало на то, что сейчас произойдет нечто неожиданное.
Тот оттенок травли больше не звучал в криках толпы, но шум не уменьшился. Они хотели, чтобы он ушел. Эти крики не стихнут, пока он стоит здесь, в их мире. В Малеско он больше не услышит иного звука, кроме рева толпы, торопящей его в Рай.
Ему ничего не оставалось, как принять эту честь и славу, обрушившиеся на него. Он повернулся, царственно взмахнув одеждами, и с неожиданной твердостью, гордо и уверенно пошел к Земным Вратам. Он знал, что делает. Он знал это лучше, чем любой из нас. Но он не дрогнул.
Он держался, как Джаггернаут. Он всегда сокрушал оппозицию. И теперь, когда на пути его гордого имени встала его собственная жизнь, он был готов сокрушить и ее. Он шел вперед с мрачной гордостью, покидая Малеско с тем достоинством, которое присуще его высокому положению. Он был по-своему великолепен.
