Александр Казанцев - Коэффициент любви, или Тайна нуля
— Ну и ну! — покачала головой Надя. — Значит, он вам только про сомножитель сказал?
— Разве еще что-нибудь было?
— Было, дедуля, было! И в этом самая главная тайна! Профессор Дьяков подсказал мне заняться отношением масс…
— Ах, профессор Дьяков это подсказал? — пряча улыбку в усы, многозначительно произнес академик Зернов.
— Ну да! Отношение масс летящего и оставшегося тел. Я назвала его «коэффициентом любви»…
— Как? Как назвала?
— «Коэффициентом любви», потому что ради своего чувства к Никите хотела с помощью этого коэффициента доказать, что звездолет исчезнет в другом масштабе времени и Никита ко мне не вернется, а потому не должен улетать.
— Вот так «коэффициент любви», с позволения сказать! — воскликнул, ударяя себя по колену, академик. — Да он у тебя «коэффициентом разлуки» стал!
— Почему «коэффициентом разлуки»? — почти сквозь слезы спросила Надя.
— Да потому, что ты же и доказала, что, будучи сомножителем подкоренной величины, он допускает любую сверхсветовую скорость движения, все равно отношение скоростей умножается на нуль и весь корень превращается в единицу.[20] И это лишь ускорит отлет спасательного звездолета, доказав мою безусловную правоту.
— В том-то и дело, дедушка, что вы правы только наполовину. Об этом вам и не сказал профессор Бурунов.
— То есть как это наполовину? — нахмурился академик.
— Вы правы только в том, что нельзя перенести неподвижного наблюдателя с большей массы на меньшую, скажем, с земного шара на летящего комара.
— Разумеется. Тебе хвала, что ты это убедительно доказала математически. Очевидное трудно доказуемо.
— Но в остальном прав Эйнштейн! Никому не превзойти скорость света, не будет у наших звездолетчиков, достигших субсветовой скорости, того же масштаба времени, как у нас с вами на Земле, тщетно их ожидающих.
— Это почему же, позвольте узнать? — грозно спросил Виталий Григорьевич, тяжело поднимаясь со скамейки.
Проходившие мимо две почтенных туристки из числа посетителей музея-усадьбы удивленно посмотрели на ссорившихся девочку и старца.
— Посмотрите, Лидочка, на эту неравновозрастную пару! — сказала одна из них, седая и сухопарая с птичьим носом на восковом лице. — Для нашего времени всеобщей борьбы за высокую нравственность невозможно пройти мимо.
— Но я умоляю вас, Генриетта Генриховна. Не надо! Нас не поймут.
— Понимать надо лишь высшую мораль. Если все будут проходить мимо… то станут дикарями.
И она решительно подошла к заветной скамейке Виталия Григорьевича.
— Уважаемый пожилой человек и юная девушка! Сердце обливается кровью при виде непочтительности молодых к пожилым.
— Чем обязаны? — вежливо осведомился Виталий Григорьевич.
— Ах, только желанием помочь вам. Нам показалось, что ваша юная собеседница вывела вас из равновесия, не проявляя к вам должного уважения, на что указывает хотя бы то, что она сидит, а вы стоите. Это можно объяснить лишь плохим воспитанием.
— Плохим воспитанием, как мне кажется, было бы сидеть перед стоящей дамой. А стоять же перед сидящей — естественно для мужчины.
— Но не нужна ли вам наша помощь? — настаивала Генриетта Генриховна.
— Мы искали здесь уединения и будем благодарны каждому, кто поможет нам в этом.
Сконфуженные туристки удалились, вполголоса споря между собой.
Испуганная Надя вцепилась в дедушкину руку и умоляюще смотрела на него снизу вверх.
— Дедушка, милый, вы не сердитесь ни на меня, ни на них! Ничего я еще не доказала. Я только хочу ввести свой «коэффициент несчастной любви» не сомножителем, а слагаемым, притом со знаком минус.[21]
— Похвальное намерение, — отдуваясь и сердито глядя вслед ушедшим дамам, он снова сел на скамейку. — Стало быть, пока что ты академика Зернова еще не раздела в научном плане донага и в Африку не пустила?
— Ну что вы, дедушка! Я же совсем не против вас!
— Я и думал сперва, что ты за меня…
— Доказательств против вас у меня нет… пока…
— Пока? — снова взъерошился старый ученый.
— Да, пока… до появления факта, высшего и единственного авторитета в науке.
— Мудрые эти слова академика Павлова Ивана Петровича! Мудрые… Нынче научные деды для научных внучат не авторитетны. И правильно!
Академик оборвал себя и, привычно опершись подбородком о конец прогулочной палки, задумался, мысленно безжалостно расправляясь с собой: «Научный олух в академической мантии! — вот ты кто, Зернов! Если сам же ты подсказал Дьякову, что нельзя пренебрегать отношением масс разлетающихся тел, то чего же теперь дивиться найденным результатам? И как же ты, считавшийся в юности феноменом, состязаясь с компьютером в математических вычислениях, не увидел, как можно ввести это отношение под корень их же формул? Притом, как говорится, на любой вкус: хочешь сомножителем в пользу Зернова, хочешь слагаемым во славу Эйнштейна, с вежливой поправочкой его неточностей. Ведь это лежало на поверхности! А ты, маститый, даже не нагнулся! Впрочем, задача-то еще не решена!».
После долгой паузы наконец он сказал:
— Ты вспомнила авторитет факта по Павлову, более обобщенно можно сказать о конечном авторитете во всяком вопросе Природы! Без участия Природы, видимо, задача чисто теоретически решена быть не может. Ты как бы шла по кругу и пришла к начальной точке, где Эйнштейн ввел постулат непревосходимой скорости света. Я отверг этот постулат, как не доказанный, сам доказательств противного не имея. А ты с чисто женским изяществом выразила наш спор лаконичным математическим приемом. И снова встал коварный вопрос: куда нулик поставить. И оказалось, теперь ты перед искушением произвола, как и твои научные пращуры. Я сейчас мысленно корил себя, что сам до твоих выводов не додумался. А может, зря корил? Требуют они, как видим, согласования с матушкой Природой, с милостиво предоставленным ею фактом.
— Я это понимала, дедушка, но не смела высказать. Все главные возражения против теории относительности опирались на произвольность выбора места неподвижного наблюдателя. У меня они отпадают. Но суть теории Эйнштейна, благодаря этому, остается чистой и неприкосновенной вместе с ее постулатами и выводами. Увы, не превзойти никому световой скорости, не вернуться в свое родное время нашим звездолетчикам, — и Надя всхлипнула.
Старику стало жаль внучку, и он, сердясь на себя, снова откинулся на спинку скамьи, словно впервые рассматривая внучку:
— Удивительная ты у меня, Надежда Крылова! С одной стороны на тебя посмотреть — девчонка девчонкой с веснушками и глупыми фокусами, которые тебе сходят с рук. А с другой стороны: мудрец мудрецом, хоть в тунику Дельфийской пифии наряжай. Скажу я тебе, если появится факт в твою пользу, то станешь ты автором не какой-нибудь теории относительности или абсолютности, а теории абсолютной относительности.
