Павел Амнуэль - Маленький клоун с оранжевым носом
– Мне стало страшно… Я закричал… Я схватил… Не помню. Дверь была открыта… Я потянул папу за руку…
Он потянул отца за руку. Дверь была открыта. Дверь между детской комнатой и гостиной или дверь между двумя ветвями Многомирия?
Наверно, обе.
Разве Игорь сделал что-то плохое? Он хотел спасти отца, и он отца спас. Чего еще можно требовать от десятилетнего мальчика?
– Ты ничего не сделал, – сказал я.
В дверь тихо постучали, и голос Анны Наумовны произнес:
– Игорь! Матвей! Как вы там? У вас все в порядке?
– Да! – громко сказал я.
По-моему, Анна Наумовна не ушла, стояла у двери, ждала, пока мы откроем: действительно, что это мы тут вдвоем засиделись?
Я больше не хотел спрашивать Игоря ни о чем. Я боялся. Не услышать боялся, хотя и это тоже. Боялся навредить – я не хотел, чтобы он всю жизнь мучился, поняв, что однажды вечером, желая спасти отца, обрек его на смерть.
Глупо, подумал я. Глупо оберегать Игоря от, как мне еще минуту назад казалось, ненужных знаний. Он умеет то, чего не умел его отец. Что от него можно скрыть? Он все равно узнает, если не знает уже сейчас. Он увидит живого Алика… там. Он сможет говорить с ним… с ним ли?
Человек, личность – это прежде всего память. Если я не помню себя, не помню, о чем думал минуту назад, не помню своей жизненной философии и своей мечты – я ли это? И если Игорь спас отца, то что сейчас чувствует Алик? Что он почувствовал, оказавшись перед Ирой, разъяренной, как фурия, с ножом в руке, на котором запеклась кровь… Господи, Алик же не дурак, он знает своего сына лучше, чем я, и, следовательно, должен был сразу понять… Что он думает сейчас, оставшись наедине с женой, которую, оказывается, знал так плохо, и с матерью, которая могла почувствовать подмену (подмену? Белого на белое?), и как он теперь поведет себя с Ингой, из-за которой вчера готов был умереть (и умер, что бы я тут ни думал), а сегодня наверняка посмотрит на нее равнодушным взглядом человека, избавившегося от любовной напасти и, по сути, никогда Ингу не любившего: так, интрижка, было, прошло, забыто… Для него это была интрижка. А Инга? И еще…
– Эта игрушка, – сказал я, показав пальцем на маленького клоуна с оранжевым носом, – она оттуда?
– Да, – кивнул Игорь.
– Игорёк! – Это был уже голос Иры. – Тебе нужно раньше лечь, завтра в школу.
Игорь отпрянул. Школа?
– Я не хочу… – пробормотал он.
Я спрятал Игоря за своей широкой спиной, открыл дверь и сказал Ире:
– Может, ему завтра лучше остаться дома?
Анна Наумовна стояла рядом с невесткой, а позади них, за круглым столом, на котором рядом с чашкой кофе лежал раскрытый блокнот, я увидел господина Учителя собственной персоной. Следователь смотрел в нашу сторону исподлобья, взгляд его мне не понравился – странный взгляд, не обвиняющий, не оправдывающий, а какой-то пустой, ни о чем вообще не говорящий, даже о том, есть ли у этого человека хотя бы толика разума.
«Устал, наверно, до чертиков, – подумал я. – Глухое дело. Все, казалось бы, ясно, и все совершенно безнадежно».
– Здравствуйте, – сказал я. – Не слышал, как вы вошли.
Учитель едва заметно повел головой, взял со стола чашку и отпил глоток.
– Ты не хочешь в школу? – спросила Ира, извлекая сына из-за моей спины.
– Нет, – твердо отозвался он.
– Лучше ему быть дома, – тусклым голосом проговорил Учитель. – Может понадобиться.
– Хорошо, – сдалась Ира. – Все равно, Игорек, пора тебе уже спать: одиннадцатый час. Тебя Галя искала уже три раза, – обратилась Ира ко мне. – Я сказала ей, что ты успокаиваешь Игоря.
– Да, – сказал я, – он успокоился.
– Галя ждет, не ложится, – продолжала Ира.
Она хотела меня выпроводить? Мне нужно было сказать ей несколько слов – так, чтобы не слышал Игорь. И чтобы – тем более – не услышал Учитель. Я не мог уйти. Впрочем, похоже было, что следователь и не собирался меня отпускать. Он отпил еще глоток и сказал:
– Матвей, идите сюда.
Ира обняла сына и скрылась с ним в его комнате, закрыв дверь. Я очень надеялся, что она уложит Игоря спать, и этим их сегодняшний контакт ограничится. Я очень наделся, что Ира вообще ничего не поняла в сложных взаимоотношениях отца и сына, и в том, что думал и что хотел сказать Игорь. И имя Инги не должно было упоминаться ни в их разговорах, ни в наших – ни в каких. Я прислушался, из детской не доносилось ни звука, Анна Наумовна, стоявшая рядом со мной, тяжело вздохнула и спросила так тихо, что я с трудом понял, что она хотела сказать:
– Тебе налить чаю, Матвей?
– Спасибо, Анна Наумовна, – сказал я. – Вы устали, ложитесь, пожалуйста, если что, я сам себе налью.
– Ты очень вежливый мальчик, Мотя, – улыбнулась она одними губами. – Скажи лучше: вы плохо выглядите, вам нужно принять лекарство и проверить давление.
– Давайте я вам померю…
– Спасибо, Мотя, я уже все сделала.
– Наверно, вам действительно лучше лечь, – невыразительным голосом произнес Учитель. – А мы с Матвеем еще поговорим немного. Мы будем говорить тихо и вас не побеспокоим.
Анна Наумовна скользнула по следователю взглядом, коснулась ладонью моей щеки (она часто так делала, когда я уходил, а иногда и когда приходил тоже – это стало ритуалом, я привык, а Учитель посмотрел удивленно и приподнял брови) и ушла к себе, оставив дверь чуть приоткрытой – то ли хотела слышать наши голоса, то ли боялась остаться одной в четырех стенах и ночной темноте.
Я прошел на кухню, налил себе чаю из начавшего уже остывать чайника, положил три ложки сахара, нарезал лимон, делал все медленно, говорить с Учителем мне не хотелось, я должен был сначала подумать о том, что услышал от Игоря, уточнить собственные выводы, нужно было подобрать такие слова, чтобы и от правды не слишком отклониться, и мальчика оградить от лишнего интереса полиции, и Ире не дать понять, что случилось на самом деле… на самом деле?
За несколько минут мне так и не удалось придумать ничего путного, и я вернулся с чашкой в гостиную, сел напротив Учителя, вертевшего в пальцах авторучку, и сказал:
– Наверно, вы ждете, чтобы я признался.
Следователь положил ручку на стол.
– Если вы признаетесь в том, что убили Гринберга, – сказал он все тем же тусклым голосом, – то я попрошу вас объяснить, как вы подменили ножи, и почему женщины и ребенок вашего признания не подтверждают, и куда вы дели орудие убийства, хотя из квартиры не выходили. Вы сможете это описать так, чтобы не было противоречий?
– Нет, – сказал я.
– Признание само по себе не является доказательством, – вздохнул Учитель. – Мне столько людей признавались… а потом дело разваливалось… Однажды даже до суда дошло, а там… Нет, я, знаете ли, давно перестал верить признаниям. Если человека припрешь к стенке, если ему некуда деться, потому что все ясно… пора ставить точку… тогда да, этой точкой становится признание обвиняемого. Я ясно выражаюсь?
