Морье Дю - Паразиты
Ему следовало бы знать. А он помнил только Concour Hippique и пачку миндального печенья.
- Мне жаль, - сказал он, - мне ужасно жаль.
- Чего? Единственное, о чем я жалею, так это о том, что завтра тебе надо возвращаться в школу и я не услышу твою мелодию. Ты не можешь зайти ко мне домой утром перед отъездом? Фоли-стрит, дом номер семнадцать.
- Мой поезд отходит в девять часов.
- А я через два дня уезжаю в Париж. Ну что ж, ничего не поделаешь. Когда закончишь школу, мы что-нибудь придумаем. Расскажи мне обо всем. Старушка Труда еще жива?
С ней было так легко разговаривать, легче чем с кем бы то ни было, и Найэл пожалел, когда она встала и попрощалась с ним.
На противоположном конце стола все громко смеялись и шумели. Папа постепенно пьянел.
Когда Папа пьянел, то становился очень веселым. Но это длилось не более часа, затем веселье оборачивалось слезами. Сейчас он переживал пик веселья. Он запел шутливо-деланным голосом, каким всегда пел, когда подражал сладеньким баритонам, поющим в балладном стиле. Обычно по ходу пения он сам сочинял слова, и они всегда поразительно точно пародировали тексты, столь любимые такими исполнителями
Постепенно он становился все менее разборчивым в словах и впадал в вульгарность, отчего сидевшие рядом с ним буквально покатывались со смеху. Он и сам всегда смеялся, что было по своему трогательно и усиливало комический эффект.
Сейчас он сидел в конце стола, откинувшись на спинку стула и, одной рукой обнимая за плечи какую-то женщину - Найэл не имел ни малейшего представления, кого именно - пел, сотрясаясь от смеха. В зале не могли не заметить, что происходит за нашим столом. Ухмыляющиеся официанты остановились, чтобы посмотреть на Папу, сидевшие за соседними столиками подняли глаза и обернулись. Оркестр надрывался пуще прежнего, танцующие продолжали танцевать, но на них уже никто не обращал внимания.
Но вот Папа перестал дурачиться и запел своим настоящим голосом. Запел он "Черные глаза", запел по-русски. Начал он очень мягко, очень медленно, звуки лились откуда-то из глубины; кто-то за соседним столиком сказал:
"Тихо", оркестр дрогнул и смолк, танцующие остановились. Все посторонние звуки замерли, дирижер оркестра поднял руку, дал знак пианисту и тот осторожно подыграл аккомпанемент, затем, следуя за Папой, заиграл тему "Черных глаз". Папа сидел совершенно неподвижно, его массивная голова была откинута, рука по-прежнему обнимала плечи сидевшей рядом с ним женщины. Из его груди лились тихие, надрывающие сердце звуки - то был его истинный голос, глубокий и нежный, такой глубокий, что ничто в мире не могло с ним сравниться, такой нежный и искренний, что он переворачивал душу, сдавливал горло и всем, кто его слышал, хотелось отвернуться и заплакать.
"Черные глаза" запеты певцами всех стран мира, заиграны тысячами танцевальных ансамблей и третьеразрядных оркестров, но когда их пел Папа, у всех было такое чувство, что нет и не было песни равной этой. Что это единственная песня, которая когда-либо была написана.
Когда Папа кончил петь, все плакали. Он тоже плакал. Он, действительно, был очень пьян. И вот оркестр снова заиграл "Черные глаза", но в ускоренном ритме, более удобном для танца. Папа танцевал вместе со всеми, начав с того, что кого-то толкнул с такой силой, что тот едва не упал. Он понятия не имел кого толкает, но ничуть не смущаясь, продолжал налетать на тех, кто оказывался рядом и при этом громко хохотал. Найэл услышал, как кто-то сказал: "Делейни совсем опьянел".
Селия не сводила с Папы глаз. У нее было встревоженное лицо. Найэл знал, что вечер не доставляет ей никакой радости. Марии нигде не было видно. Найэл оглядывался по сторонам, но так и не увидел ее. Он вышел посмотреть, нет ли ее в гостиной отеля, но там ее тоже не оказалось.
Многие из приглашенных на банкет уже разъехались. Мужчина, который не отходил от Марии, исчез. Может быть, он отвез ее домой... Найэл вдруг почувствовал, что тоже не хочет оставаться. Его тошнило от банкета, он вызывал у него отвращение. Все ему до смерти надоело. Кто-нибудь позаботится, чтобы Папа и Селия добрались до дому. Сам он не останется здесь ни на минуту. Банкет может затянуться еще на несколько часов, и Папа будет все больше и больше пьянеть. Найэл взял пальто, вышел из отеля и побрел по улице. Автобусы и метро уже не ходили. Может быть взять такси? В кармане у него оставалось ровно два шиллинга. Хватит только на полпути.
Улицы были безлюдными, белыми от снега, тихими. Было поздно, около двух часов ночи. В начале Бонд-стрит он нашел такси, и когда водитель спросил адрес, он не назвал дом на Сент-Джонз Вуд, а сказал:
- Фоли-стрит, семнадцать.
Он понимал, что в эту минуту хочет лишь одного - забыть о банкете и сыграть свою мелодию для доброй и ласковой Фриды, которая когда-то, много лет тому назад подарила ему пачку миндального печенья.
Если бы я выпил шампанского, - сказал я себе, - то, наверное, опьянел бы как Папа, но я не выпил ни капли. Я ненавижу шампанское. Я совсем не хочу спать, вот и все. Сна ни в одном глазу.
До Фоли-стрит у него не хватило денег, то есть не хватало на чаевые. Поэтому он проехал на такси лишь часть пути, а остальную прошагал пешком.
Наверное, она спит и не услышит звонок, подумал Найэл.
Он не увидел ни одного огня, хотя, возможно, окна были закрыты ставнями. Только после четвертого звонка он услышал шаги на лестнице, и кто-то загремел цепочкой и засовом. Дверь открылась, и он увидел Фриду. Она была в красном халате причудливого покроя и с лоскутным одеялом на плечах. Она все также курила.
- Привет, - сказала Фрида. - А я думала, это полицейский. Ты пришел сыграть мне свою мелодию? Молодец. Входи.
Она не рассердилась и даже не удивилась. Так непривычно, но зато какое облегчение. Даже Папа, человек не совсем обычный, поднял бы страшный шум, вздумай кто-нибудь позвонить в его дом в два часа ночи.
- Есть хочешь? - спросила Фрида, первой поднимаясь по лестнице.
- Да, - сказал Найэл. - Откровенно говоря, хочу. Как вы догадались?
- Мальчики постоянно хотят есть, - ответила она.
Она зажгла свет в голой, неприбранной гостиной. В комнате были несколько разрозненных предметов дорогой мебели, несколько хороших картин, но все это пребывало в полнейшем беспорядке. Повсюду была разбросана одежда, на полу валялся пустой поднос. Зато в комнате стоял рояль - единственное, что имело значение для Найэла.
- Вот, возьми, - сказала Фрида.
Она протянула ему кусок хлеба с маслом и двумя или тремя сардинками. С ее плеч все еще свисало лоскутное одеяло. Найэл рассмеялся.
- В чем дело? - спросила Фрида.
- У вас такой смешной вид, - ответил Найэл.
- У меня всегда такой вид, - сказала она. - Продолжай, ешь свой бутерброд с сардинами.
