Вячеслав Рыбаков - Гравилет «Цесаревич». Фантастические произведения
– Вечер такой чудесный, – сказал Дима. – Даже жалко спешить так… – он испуганно осекся. – Только не сочтите за намек…
Она только фыркнула.
– Вам не нравится? – печально спросил он.
– Это уже не столько вечер, сколько ночь, – сухо сказала она. – А ночью надо спать. Или, еще лучше, работать. Меньше отвлекающих факторов.
– Ну да?! – изумился Дима. – А плеск невидимых в темноте волн? А прибрежный песок под кокосовыми пальмами, после дневной жары еще теплый, как человеческое тело? А звезды, наконец?
– Перестаньте паясничать. Взрослый же человек.
– О да, – сказал Дима. – А вы не ленинградка.
– Ну и что?
– А я тоже не ленинградец. Родился в Москве, здесь учусь только.
Она помолчала, явно колеблясь, отвечать ли информацией на информацию, или пренебречь. Такт пересилил.
– Владивосток, – уронила она.
– Лихо, – сказал Дима с восхищением. – А я вот Европы не покидал, обидно… Как же вы заблудились?
Она молчала.
– Это секрет? – кротко спросил он.
Она поджала губы. Потом такт пересилил снова.
– Мы на неделю приехали. Подруги в какой-то театр пошли прорываться, а мне эти лицедейства даром не нужны. Решила просто посмотреть вечерний город и… перестаралась.
– Не огорчайтесь, – сказал Дима. – Я вас спасу.
Она фыркнула. На протяжении всего разговора она не взглянула в его сторону ни разу.
– Может, познакомимся все же? – попросил Дима.
– Галка, – ответила она немедленно, будто дожидалась. – Только Галка, никаких уменьшительных.
– Есть, шеф! – гаркнул Дима, на ходу щелкнув каблуками. – Будет исполнено, шеф! Очень приятно, шеф!
– А вас? – спросила она натянуто.
– Доцент тупой, – сказал Дима. Она даже не улыбнулась, ни чуть-чуть; губы ее, такие мягкие, нежные были фанатично стиснуты.
– Меня – Димка, – сообщил он. Томно вздохнул. – Можно также Дымок.
Она фыркнула.
– А можно – Пушок? – осведомилась она. – Или предпочитаете Барсик?
– Предпочитаю Дымок, однако ж, если вам угодно…
– Димка так Димка, – оборвала она. – Скоро?
– Ну, как… – честно ответил Дима.
Она впервые покосилась в его сторону – коротко и требовательно. Двойной пролетающий молнией взблеснули очки.
– Перестаньте молотить языком и займитесь делом, наконец. Вы же обещали. Мне нужно домой, вы понимаете?
– Исессино, – ответил Дима.
– Вот навязался…
– Уважаемая и где-то внутри милая Галка, – сказал Дима. – У вас виктимное поведение.
– Что?! – взъярилась она.
– Вы так боитесь, что я склоню вас к позорному сожительству в детской песочнице, затем убью, ограблю и, расчленив юное тело, спущу в канализацию, что вы каждой фразой меня на это провоцируете. Расслабьтесь. Я довольно хороший.
Она не реагировала секунд пять, а потом даже остановилась. Повернулась к нему наконец.
– Я вас боюсь? – с предельным презрением сказала она. – Да я вас в грош не ставлю! Вы просто болван или маньяк!
Дима широко улыбнулся.
– Наверное, все-таки маньяк, – сказал он. – За последние два дня я влюбляюсь в третий раз. И все три раза – безответно. Просто не знаю, как жить дальше.
– Нет, – сказала она. – Все-таки болван.
Дима засмеялся.
– Что вы хихикаете все время?!
– Блошки щекочуть.
Она фыркнула.
– Где остановка?
– Да, черт! Я и забыл, мы ж остановку ищем, – спохватился Дима. – Шерше…
– Ну знаете, это действительно свинство! Я тороплюсь!
– Принято, шеф, – сказал Дима и щелкнул каблуками. Потом они снова пошли.
Некоторое время молчали. Дима озирался – он честно старался найти. Галка смотрела только вперед.
– Крайне дурацкий город, – вдруг сообщила она.
– Какой?
– Ваш.
– Впервые слышу. Поясните, будьте добры.
– Не паясничайте, Дымок, я вас просила уже. С одной стороны – вся эта прорва архитектурных финтифлюшек, с другой – плоскостность, двухмерность, монохромность. У нас вот – сопки, дома разного цвета… С матфака, с Суханова, Золотой Рог видно, это же приятно, когда на лекциях сидишь и балдеешь. А тут – крыши, крыши…
– Исаакий как раз напротив универа…
– Ха, драгоценность! Торчит ни к селу ни к городу…
Дима почесал щеку.
– Айда взорвем, – предложил он. – У меня ребята есть знакомые, пару грузовиков с ТНТ подбросят к рассвету…
Она блеснула очками в его сторону и впервые улыбнулась. Правда, еще не настоящей своей улыбкой. Этим губам сухая ирония не шла. Но все-таки уже улыбнулась. Сказала:
– Рук марать неохота.
Подождала.
– Шокирует?
– Ясное дело.
– Ну да, вы – художник. Чем бесполезнее, тем лучше. Наверное, слюной исходите от сфинксов?
– Слезами, – ответил Дима. – Стояли они в Фивах, горюшка не знали, а тут на воздусях кислоты плавают, перегары, выхлопы, и от эдакого амбре за полсотни лет они истрепались больше, чем за предыдущие тысячи.
– Следовало ожидать, – сказала она после короткого размышления. Помолчала. – А зимняя канавка меня вообще убила и к месту пригвоздила. Там не то что взрослая женщина – ребенок не утонет.
– Это в связи с загрязнением среды, – серьезно заметил Дима. – Во времена Лизы было значительно глубже.
– Вы-то откуда знаете?
– Я в команде был, которая ее вытаскивала. Зеленая такая, осклизлая, карасями изгрызенная…
Сказав про карасей, Дима вспомнил, что не ужинал, и немедленно захотел есть. Но он шел ровно, и все посматривал – не становится ли нежнее строевая походка подруги? Нет, но раскованней и более усталой.
– Я вам соврала, – вдруг сказала Галка.
– Когда это вы успели?
– Меня зовут Инга.
Дима качнул головой.
– Позвольте документик.
– Что?!
– Я очень нехорошо отношусь к тем, кто на ходу меняет имена.
Она опять скривила губы и, остановившись, сунулась в сумочку. Дима тоже встал, созерцая дивное зрелище, прелесть которого неожиданно стала ему доступна. Прежде вид девушки, роющейся в сумочке, раздражал.
– Прошу вас, – сухо сказала она, протягивая паспорт.
Он открыл – действительно Инга. Таманова Инга Витальевна. На фото Инге Витальевне было лет пятнадцать. Маленькая девчонка со свешенной на лоб челкой беспомощно и чуть испуганно щурилась.
С трудом Дима подавил позыв изобразить пытливое милицейское лицо и, как бы в шутку полистав паспорт, заглянул в графу «семейное положение».
– Инга по-японски – карма, – задумчиво сказал он, возвращая документ.
– Что?
– Карма. Есть такое понятие в буддизме, я думал, всякий знает.
