Александр Бушков - Дождь над океаном (сборник)
— В ваших аргументах слишком много от эмоций, — сказал я. Рассмотрим другую проблему. В борьбе добра со злом все ясно и просто. Ну как же быть, если добро борется с добром? Сдается мне, мы имеем дело как раз с такой ситуацией…
— Похоже, — согласился он. — Наилучшим решением, мне кажется, было бы отдаться на волю событий.
— Я так не считаю, — сказал я. — В схватке добра с добром должно побеждать то добро, которое сильнее. В данный момент сильнее я. Значит, мне и выигрывать.
— Послушайте, может быть, вам просто жаль, что не станет того мира, для которого вы столько сделали, и придет другой, ровным счетом ничем вам не обязанный?
— Так… — сказал я. — Считаете, что мы работали зря? Дрались зря? Умирали зря?
Я почувствовал, что закипаю. Черт тебя побери, как ты смеешь рассуждать о таких вещах? Где ты был, когда мы восемнадцатилетними уходили в войска ООН — совершенно добровольно, потому что не могли иначе? Ты хоть представляешь, что это такое — прыгать на пулеметы? А убитых ты видел? Замученных?
Я сдержался и ничего не сказал, понимал, что не могут все поголовно жители Земли стать военными и контрразведчиками, мы дрались как раз за то, чтобы не осталось на планете военных…
— Рождение нового мира… — сказал я. — А вы подумали, в какой бардак превратится мир, когда ваша биоцивилизация начнет победное шествие по планете?
— Но ведь все совершится не в один миг. Десятки лет…
— Еще не лучше. Десятилетия хаоса, миллионы морально травмированных людей, на глазах которых распадается весь мир.
— При любых переменах, даже самых благотворных, есть пострадавшие, и немало. Но в отличие от всех прошлых перемен, сопровождавших переходные этапы, сейчас пострадавшим не грозят голод, смерть, физические страдания.
— Им грозит кое-что пострашнее, — сказал я. — У них не будет будущего, им предстоит жить в чужом будущем…
— Но ведь не бывает так, чтобы перемены удовлетворяли ВСЕХ. Поголовно. Вам не приходит в голову, что ваша позиция — позиция обывателя, смертельно ненавидящего любые перемены, потому что они связаны с определенными хлопотами и неудобствами?
— Скажите лучше, какую роль вы сами во всем этом играете, — сказал я.
— Небольшую, почти что никакой. Поймите, они не потерпели бы наставников и учителей. Просто я и еще несколько человек пытаемся осторожно исследовать, изучать, деликатнейшим образом подсказывать… Почему вы ничего не спрашиваете об экстремистах?
— Вот они-то как раз меня мало интересуют. Знаете, Даниэль, больше всего меня удивляют не всевозможные чудеса, а то, как молниеносно реагирует на них всякая сволочь и пытается использовать в своих целях. Столько раз сталкивался… Все мне и так ясно — прослышали, явились, шантажировали. Чем они вас пугали — что станут стрелять в детей? Воду в водопроводе отравят? Алису похитят?
— Откуда вы знаете?
— Господи, я их вылавливаю который уж год, знаю от и до… Итак, они вас шантажировали, и вы, начавши с ними игру, тем временем отправили в нашу дублинскую штаб-квартиру призыв о помощи… — Я усмехнулся и показал на стол, на исписанные листы. — Узнаю почерк. Так вот, Даниэль. Я верю всему, что вы мне рассказали. И именно поэтому запускаю машину. И не нужно считать меня палачом, а вас — жертвой. Будь у вас возможность помешать мне, вы бы помешали?
— Да.
— Вот видите. А вы бы действовали. Так что — не нужно насчет палачей. Я тот, кто победил, а вы тот, кто проиграл. Две разновидности добра. Потомки разберутся. Такая уж завидная судьба у потомков — они смотрят на прошлое отстранение, объективно и беспристрастно, они раскладывают все по полочкам, приклеивают этикетки, возносят и низвергают, раздают награды и волокут за ноги на свалку истории. Они где-то там, впереди, а мы — здесь, живем и боремся, мы, возможно, не во всем правы, но не ошибается только тот, кто ничего не делает. Во что превратился бы мир, действуй мы, лишь имея стопроцентные гарантии успеха? Честь имею.
Я щелкнул каблуками, поклонился и вышел. Спустился в сад и закрыл за собой калитку, ощущая даже легкое разочарование — неужели вот так легко все кончится?
…Крохотная кассета вошла в гнездо. Я нажал кнопку.
— Плохо, да? — раздался спокойный голос Некера. — Так вот, решения я тебе подсказать не могу. Не вправе. Я только хочу спросить — готов ли ты, принимая свое решение, войти в Большую Историю? К суду потомков по самому большому счету? Больше мне тебе сказать нечего…
И — мертвое шуршание чистой пленки. Вот и все. Я сделал то, чего, безусловно, не позволил бы себе раньше, — схватил магнитофон с продолжавшей вращаться кассетой и швырнул его что есть силы. Он глухо стукнулся о стену и улетел под кровать, а потом сам повалился на постель пластом.
Сон не шел. Впрочем, что-то было, какая-то мутная полудрема, морок, из которого появлялись и проплывали перед глазами самые разные образы и картины, никоим образом меж собой не связанные: мертвое лицо капрала Черенкова среди сломанных тюльпанов долины Калиджанга, вывеска бара в Монреале, танцующая Сильвия, подбитый под Шпайтеном броневик, дымно горящий, шпили старинных томских зданий…
Потом я уснул все же. И видел во сне, как медленно, бесшумно рушились сверкающие стеклом и сталью высотные дома — какая-то нескончаемая улица, застроенная высотными домами, — как здания превращались в бесформенные кучи, над которыми стояли облака тяжелой пыли, как сквозь эти кучи с фантастической быстротой прорастали огромные цветы, желтые, красные, лиловые на ярко-зеленых коленчатых стеблях, как таяли груды щебня, как обнажалась влажная, черная, рассыпчатая земля и по ней осторожно шагали странные животные с огромными глазами, а в небе проносились какие-то крылатые, перепончато-сверкающие, и не видно людей, ни одного человека…
Когда я открыл глаза, за окнами было светло.
День четвертый
У крыльца ратуши меня встретил сотрудник полковника Артана, тот, что возил меня в бывший вычислительный центр. Все бы ничего, но тут же толпилось человек сорок, в которых любой 'простак за версту признал бы журналистов. Тут же на всякий случай ждали несколько полицейских и агентов в штатском — предосторожность при общении с возжаждавшими сенсации журналистами нелишняя.
Журналисты сделали стойку. Пока я шагал, экскортируемый детективами, они бежали следом, забегали вперед, задавали вопросы, на которые я не отвечал и вообще вел себя так, словно не видел их. Я не питал к ним никаких недобрых чувств — просто чувствовал себя чрезвычайно мерзко, не хотел никого видеть, хотелось как можно скорее со всем этим покончить…
