Иван Сибирцев - Сокровища Кряжа Подлунного
— В открытом грунте!
— Да. Без единого лучика естественного солнца и не за месяцы, как в природе. Всего лишь часы потребны для развития растений под нашим Земным Солнцем…
… Это была победа, большая, заслуженная, венчающая годы поисков и тревог. Вспоминая о разговоре с сыном, о букете диковинных цветов, оставшемся на столе в кабинете, Стогов вновь переживал радость этих волнующих минут.
Еще раз оглядев лесную поляну, Стогов задумчиво проговорил:
— Что ж, цветите, набирайте сил. Вы очень нужны людям в этих суровых местах. А со временем мы улучшим вас, породним с вашими южными собратьями, и вы станете еще прекраснее, наши северные скромники.
И тотчас же многолетняя привычка увела мысль Михаила Павловича в иную сторону.
«Ах, Ирэн, Ирэн, — думал он. — Почему ты не рядом, почему мы не можем делить нашу общую радость?!»
Он так живо представил себе смеющееся лицо женщины, шапку непокорных светлых волос, так явственно увидел любимую, друга, коллегу на этой поляне, что даже отступил назад. Мыслями об этой женщине жил он долгие годы, но сам боялся этих мыслей, не позволял им владеть собой. Вот и сейчас усилием воли Стогов отогнал это всегда желанное видение, круто повернулся и раскрыл дверцу машины, а в мозгу против воли все же пронеслось: «Сегодня я должен услышать вести от тебя, родная. Пусть этот день станет днем двойной радости».
Пятиместный лимузин, на котором профессор Стогов собирался отправиться в путь, был мало похож на своих ближайших предков середины и конца пятидесятых годов.
Широкий и длинный сигарообразный корпус, посаженный на низкую, почти прижатую к земле раму, казался зализанным. Его сверкающая лаком зеркальная пластмассовая поверхность не имела ни единого лишнего выступа. Даже фары, опорная рама, наружные рукоятки дверок, замененные изящными кнопками, словом, все, что у автомобилей середины нашего века в большей или меньшей мере выпирало наружу, топорщилось, уродовало внешний вид, а главное, снижало скорость, — все это у машины Стогова было вмонтировано в идеально гладкий корпус.
Ничто не замедляло бега стремительной «Кометы», как называлась эта машина, пришедшая на смену привычным для людей пятидесятых годов «Волгам», «Победам», «Москвичам», «ЗИЛам». Всем своим видом напоминая лишенный крыльев самолет, «Комета» со скоростью двести километров в час почти бесшумно скользила по асфальту. Не слышно было шума мотора, только резкий свист рассекаемого воздуха сопровождал ее движение.
Еще более удивительным для людей пятидесятых годов показалось бы то, что перед шофером не было привычного руля, не было и выброшенного вперед нелепого капота мотора. На передней стенке, лучше сказать, лобовом стекле «Кометы» была укреплена доска с приборами, напоминавшая такое же устройство в самолетах.
Скрытые в стенках корпуса миниатюрные, но весьма чувствительные приборы надежно гарантировали безопасность и пассажиров «Кометы» и пересекавших ее путь пешеходов. Быстрее, чем мог бы это сделать самый квалифицированный и натренированный водитель, реагировали приборы на каждую неожиданность пути. От их обостренных и усиленных электронными устройствами органов чувств не ускользало ничто: ни внезапно вынырнувшая из-за поворота на недозволенной скорости машина, ни случайная выбоина на мостовой, ни вспышка светофора. Тотчас же летел беззвучный, но категорический приказ мотору, и послушный этому приказу автомобиль без участия человеческих рук убыстрял или тормозил ход, менял направление движения.
Приборы командовали ходом «Кометы», приборы же наблюдали и за поведением ее двигателя, расположенного в хвостовой секции корпуса. Это был не дизель, не какой-либо другой двигатель внутреннего сгорания, а миниатюрный атомный реактор. Тепло, излучаемое реактором, нагревало покрывавшие его серебристые лепестки полупроводников. Возникавший в них электрический ток вращал якорь электромотора, соединенного системой передач с колесами, который и приводил в движение «Комету». И мчалась, приникая к земле, легкая бескрылая птица: казалось, еще мгновение и она вспорхнет, полетит.
Откинувшись на спинку сиденья, Стогов негромко продиктовал в миниатюрный микрофон нужный маршрут. Машина мягко тронулась с места. Теперь ее движением руководил все запоминающий, безошибочный мозг электронного шофера, несколько лет назад заменившего у руля человека.
Легким поворотом рычажка Стогов включил дорожный телевизор. Замерцал голубоватым светом экран на передней стенке машины. Вскоре весь экран заполнили фигуры музыкантов, Стогов узнал известного дирижера. А из крохотных динамиков уже лились звуки музыки. Стогов закрыл глаза и отдался во власть мелодии. Нежно журчала река, переговариваясь с тихо шумящим лесом. Но вот бури и громы ворвались в это царство тишины и покоя. Застонали вековые стволы, закипела, вздыбилась река. Кажется, еще мгновение — и восторжествует, победит неистовая буря. Но солнце прорвало панцирь грозовых туч, утихли буря и громы, и снова чуть слышно плещет река, шепчут волнам о своей вечной верности не согнувшиеся, устоявшие деревья, и все живое вокруг славит победу тепла и света…
Звуки оркестра смолкли, но Стогов все еще не открывал глаз, находясь во власти бессмертной мелодии.
Несколько секунд в машине было тихо, потом из динамика прозвучал мелодичный женский голос:
«Внимание! Показывает Крутогорск. По просьбе телезрителей повторяем документальный фильм «Покорение Крутогорья».
Стогов встрепенулся. Он любил эту кинолетопись подвигов и свершений, правдивый рассказ о мужестве и благородстве, о днях и трудах своих современников.
Экран на мгновение потемнел, и вот на его фоне выступили слова: «Первым новоселам Крутогорья, комсомольцам шестидесятых годов посвящаем». И сразу поплыли перед глазами знакомые, насквозь исхоженные места.
Закрывая весь экран, поднялись горы. Хмурые, неприветливые кручи упирались острыми, круглыми, плоскими вершинами в затянутое давящими серо-черными тучами небо. Круто уходящие вверх склоны, точно в мохнатую кухлянку, одеты тайгой. Синеют многоверстные заслоны пихтача и ельника, червонным золотом отливают голостволые сосны, горделиво покачивают курчавыми головами великаны-кедры. Тишина вокруг, слышно, как шлепнется в подушку старой хвои сбитая ветром шишка, как скрипнет пересохшая ветка… Ни одна тропка не вьется через чащобу, ни один дымок не поднимается над таежным морем. Безлюдье, на сотни километров нигде не сыщешь и следа человека. Таким было Крутогорье лет десять назад…
Вспомнил Стогов, как в те дни с незабываемым Рубичевым и давно уже ушедшим на покой Шабриным скитался он в этих местах, как услыхал впервые от таежного следопыта вещую легенду о пике Незримом. Вспомнил, как с утлой палатки и жаркого костра на полянке начиналась жизнь в таежных дебрях.
