Робер Мерль - Разумное животное
— В конце концов, — сказала Мэгги, — не вина Боба, если он старомоден и побаивается девушек. У него нет сестры, и в двенадцать лет он потерял мать, его отец — пуританин-садист, который на него наводит ужас. Воспитан он был в пансионе, где не было ни одной женской души. Поэтому сексуально он и не развился. Боб — ребенок, я это всегда говорила.
— Ну что ж, выходи за него, — устало посоветовала Лизбет, — будешь ему мамой.
— К сожалению, — продолжала Мэгги, словно не расслышав второй части фразы, — я тебе хотела об этом сказать, Лизбет, — все снова под вопросом. Даже не знаю, смогу ли я объявить о нашей помолвке этим летом, как сначала намеревалась. У нас с ним одно серьезное разногласие, Лизбет, я должна тебе о нем рассказать. Боб во что бы то ни стало хочет детей, а я не хочу.
Лизбет перевернулась на спину, приподнялась на локте и укоризненно посмотрела на Мэгги.
— Вот тебе раз, ну и новость! Ты не хочешь детей? Почему же ты не хочешь детей?
— Сама не знаю, — смущенно ответила Мэгги, — я очень люблю детей, когда им лет восемь-десять, но мне так не нравятся малыши.
— Что за чушь, — презрительно перебила ее Лизбет. — если есть на свете самочка, которая обожает это все — похлопывать младенца по попке и возиться в его дерьме, — так это ты.
— Да нет же, уверяю тебя, — робко возразила Мэгги.
— Заткнись, — рассердилась Лизбет, — мне до смерти начинают надоедать все эти ваши случки, меня они нисколько не интересуют.
С мрачным мальчишеским видом она затянулась сигаретой, выпустила через нос облачко дыма и замолчала, уставившись на штору.
— Я не слишком уверена, что тебя это не интересует, — с коварной мягкостью заговорила Мэгги, — мне, наоборот, кажется, что на свой лад и ты тоже способна увлечься.
— Оставь при себе свои блестящие анализы, — громко сказала Лизбет. Она отвела в сторону глаза и продолжала тише: — Извини, если я тебе нагрубила, должно быть, я немного раздражена.
Они переглянулись, сдержанно улыбнулись друг другу и одновременно убрали свои коготки. Чья-то тень промелькнула за шторой. Лизбет вскочила.
— Что случилось? Ты меня испугала, — воскликнула Мэгги.
— Это Арлетт, — ответила Лизбет, — я жду ее, мне надо с ней поговорить.
Она вышла, хлопнув дверью.
Мэгги подложила руки под голову и снова вытянулась. «Как Лизбет может быть утомительна, бравируя своей мужеподобной наглостью! Кажется, ей упорно хочется доказать, что она — мужчина. Арлетт и я, мы обе одинаковые, маленькие и женственные. Не удивительно, что Севилла набросился на нее, когда я его отвадила». Мэгги потянулась, закрыла глаза: перед ней на кровати сидел Боб, такой элегантный, такой утонченный, — он никогда не клал ногу на ногу; он выпрямился во весь рост, высокий, изысканный, как все длинноногие мужчины; он был во фраке, в ослепительно белой манишке, темные волосы на красивой и породистой голове были набриолинены. Он подал ей руку: ее окутывало восхитительное облаю: фаты, они выходили из церкви; чтобы обвенчаться с ним, она должна была переменить веру; тетя Агата, обессилев, сидела в старом кожаном денверском кресле, а она — у ее ног, пытаясь ее утешить: «Мэгги, не говори мне, что ты обвенчаешься по обрядам этих папистов». — «Мы с Бобом вместе переменили веру, отец Донован благословил нас. Голубоглазый, с крепкими, белыми, кривыми зубами ирландца, отец Донован был очень добр; церковь — новая, сверкающая белизной; я появляюсь на паперти, маленькая и изящная в своей белой фате, и рядом со мной Боб, такой красивый, такой стройный, моя рука дрожит в его руке, мы страшно взволнованы, щелкают фотоаппараты, подходит Севилла, он в куртке, у него седые виски и лицо кастильского дворянина. «Мэгги, — дрожащим голосом обращается он ко мне, — желаю вам всего…» Договорить ему не удается, губы его сжимаются, я вижу в его черных глазах слезы. В это мгновенье Арлетт бросает на него взгляд и обо всем догадывается, ее лицо сразу же дурнеет и блекнет, становится ста рым и вульгарным, я испытываю к ней огромную жалость, сжимаю Севилле руку и шепчу на ухо: «Амиго, если вы меня любите, подумайте о ней».
Арлетт встала.
— Садитесь, Лизбет, — указала она на стул.
Сама она с терпеливым и сдержанным видом устроилась на другом стуле метрах в двух от Лизбет. Лизбет смотрела на Арлетт, она оробела; грация ее всегда пугала. А каждый изгиб тела Арлетт обладал таким редким совершенством, она была такой маленькой и хорошенькой, что охватывало желание взять ее, как ребенка, на колени. От нее, как от ребенка, исходило очарование недоступности. Молча она смотрела на вас своими спокойными глазами, даже то, как она молчала, составляло часть ее тайны. Она была такой милой и простой, что с первого взгляда казалось, будто к ней легко подступиться. Но так только казалось. Она словно пряталась в крепости безмолвия. Но не только это. Лизбет чувствовала, что Арлетт навсегда останется для нее недосягаемой. У Лизбет возникало ощущение, будто Арлетт укрывают мощные стены, за которыми она живет со своей улыбкой, глазами и красивым телом в грубом мире мужчин.
— Арлетт, — заговорила Лизбет тихим, дрожащим голосом, — мне ужасно неприятно вмешиваться в чужие дела, но в конце концов вы знаете, как я люблю вас. Мы подруги, я должна все вам высказать. Я не выполнила бы своего долга, если бы, глядя, как вы вступаете на опасный путь, не крикнула бы вам: «Берегись!» Вы сами должны ясно отдавать себе отчет, что путь, который вы выбрали, ведет в тупик. Одно дело, если б это был какой-нибудь ваш ровесник вроде Майкла или Питера. Подумали ль вы, что он старше вас на двадцать пять лет, — когда вам будет сорок, ему будет шестьдесят пять, когда вам будет пятьдесят, ему — семьдесят пять. Это безумие, простые цифры это доказывают.
Арлетт недоуменно взглянула на нее.
— О, я хорошо знаю, вы сейчас будете приводить мне библейские примеры, скажете, что в пятьдесят лет и вы уже будете не слишком молодой и что женщина, между прочим, стареет быстрее мужчины, однако с арифметикой ничего не поделаешь. Арлетт, столь колоссальная разница в возрасте заранее обрекает эту затею на неудачу. Выслушайте меня, Арлетт, прошу вас, ведь все-таки это неприлично, он мог бы быть вашим отцом. Вы можете ответить на это, что он все-таки вам не отец, но скандальный характер вашей связи от того не меняется. Извините меня, я не ханжа, но это просто отвратительно. Нет, Арлетт, вы ни за что не убедите меня, будто вы любите мужчину его возраста, или же вы не знаете, что такое любовь. Напрасно вы улыбаетесь, Арлетт, вы не знаете любви, вы не можете ее знать. Поверьте мне, вот уже две недели, днем и ночью, я мучаюсь, из-за вас я глаз не могу сомкнуть. У меня сердце разрывается, когда я вижу, как вы зря отдаете лучшее, что у вас есть, — вашу молодость; вы себя растрачиваете — вот в чем правда, а он играет вашей жизнью. Если бы еще речь шла о серьезном человеке, но ведь он католик, бабник, страдает комплексом сексуальной неустойчивости, его интерес к женщине длится не дольше нескольких недель. Вспомните, пожалуйста, миссис Фергюсон, как он без памяти влюбился в нее и как грубо затем порвал с ней. Несчастная звонила каждый день. Вас ждет та же участь, Арлетт, это же ясно. Вы сами должны понимать, что для него вы всегда будете просто одной из многих. Арлетт, заклинаю вас, возьмите себя в руки, откройте глаза и поймите, что для него вы всего лишь игрушка. Он сломает вас и выбросит; насладившись вашей свежестью, он будет искать себе другие игрушки, чтобы усиливать, как он выражается, свои творческие порывы. Не говорите мне, что вы уважаете этого человека, я никогда не поверю, что вы, такая изысканная девушка, можете восхищаться легкомысленным, слабым, ленивым мужчиной, даже если ему и удается скрывать свои недостатки за броской внешностью.
