Владимир Алько - Второе пришествие инженера Гарина
В низовье вставал город, приветствующий тех, кто любил его. Но янки предпочел провести время как-то отстранено, и сам по себе. Прошатался до глубокой темени, глазея по сторонам. Выпил фужер вина на открытой веранде ночного ресторана, полного огней и музыки; спустился к самому озеру, вместе с другими провожая закат. Мимоходом заглянул в несколько баров и кафе, но не усидел и там, быстро покинув их в том же нетерпении, с каким и вышел из отеля, упорно и все еще рассеянно приглядываясь к обстановке, к людям здесь. Уже за полночь вернулся к себе в номер, переоделся во фрак, чуть тронул лаком волосы, и, заказав к подъезду такси, выехал в Палас – лучшее казино города.
В 7, усталый и возбужденный, вернулся в отель.
Швырнув куда попало одежду, штиблеты, прошел в ванную. Принял самый горячий, какой только мог вытерпеть, душ и, обтершись колючим полотенцем, бросился в широкую постель. Туда же полетела и пухлая папка бумаг: все фотографии и вырезки из старых иллюстрированных журналов. Раскинувшись вовсю под светом торшера, оскалив зубы, словно волк на красные флажки, янки тасовал перед запрокинутым лицом глянцевые, потускневшие лики одной и той же особы – дамы в немодных уже туалетах, с короткой мальчишеской стрижкой, в анфас, в профиль: целая фототека из бульварной американской прессы середины – 20-х, – лица с чуть вздернутым носом, кукольно-большими и бесстрастными глазами… красотки эпохи немого кино и первых гангстерских синдикатов. Налюбовавшись этим (отдав должное фотогеничности женщины), он перешел к разряду плохеньких, почти любительских снимков каких-то групп лиц во фраках и цилиндрах, то ли в конференц-зале, то ли в учебной аудитории, или даже в собрании палаты лордов… на великолепных хорах, и за банкетном столом… Чуть остановился взглядом на изображении отчеркнутого, отдельно, лица с мефистофельской бородкой и саркастически насмешливой полуулыбкой. На этой несусветной материи янки, уже в дреме, зевнув в последний раз, сбросил все, что было рядом, на пол и, дотянувшись до шнура лампы, погасил свет.
Подобно этому прошли и следующий его день и вечер. На третий… ближе к обеду, надев фланелевый костюм, рубашку с отложным воротничком, обвесившись двумя фотоаппаратами, янки выбрался пешком в город. Не пользуясь транспортом, неспешно переходил улицы – все вниз, вступая в срединный город, – административный и деловой центр Лозанны. Так он дошел до почтамта, широкой площади перед ним. В застекленные вращающиеся двери входило и выходило много народу. Янки повеселел. Сдвинул на затылок свое любимое канотье. Приглянулось ему и кафе под открытым небом, что было неподалеку, где за столиками с шезлонгами подавали пиво с устрицами, легкое вино и газеты. Помедлив в холле почтамта, янки вошел в зал. В одном из окошечек справился об условиях приема и сроках доставки телеграмм. С особым (заметным) почтением прошелся вдоль абонементных ящиков, туда и обратно. С еще более деланным равнодушием постоял у бокса за номером 167. На пробу засмотрелся на этот же ящик с противоположной стороны залы. Совершив еще несколько пассажей и приглядевшись к публике (исключительно к женской ее половине), он выбрался на яркий день. Устремленно сел за один из свободных столиков уличного кафе, заказал легкого имбирного пива и, раскурив сигару, отдался первым свежим впечатлениям. По главному из них – каждый здесь сам по себе, и никто для другого, – сделал три крупных глотка. А то, что на улицах встречалось достаточно соотечественников, вызывающе бестактных и крикливых, даже расположило янки в пользу его «дела». Сейчас же он получал двойное удовольствие: от пития и созерцания площади, примыкающей к почтамту. За столиком здесь можно было просидеть хоть до вечера, не вызывая подозрений, и без особых трат. Дотащившись в своем бдении до трех по полудни, и немало осоловев, он, наконец, оставил свой пост наблюдения и поплелся в ресторан, где мог бы по настоящему пообедать.
*** 41 ***
Зоя была отравленная женщина. Этот диагноз она поставила себе сама в столовой с цветным витражом окон и мозаичным полом, выпив за обедом рюмку чешского ликера, – густого зеленого настоя из плоской фарфоровой бутылки. Вкус горькой редьки она отбила глотком оршада и сплюнула в серебряную салатницу. Довершила же она свой приговор острым укусом из бока грандиозного фисташкового мороженого, в три яруса, с кремовыми розочками, облитого с маковки шоколадом. Если яда не было у нее в крови, – почему так все горчит и отдает синильной кислотой? Все еще морщась, она закурила мундштук. Нечего и говорить, что вся вторая половина дня, а возможно и вечер обещали стать загубленными. Шел только третий час – время, когда все прочие отдыхающие, позевывая, склонялись к отдыху в шезлонгах, или, оставаясь чуть деятельными, перебирали корреспонденцию и брались за тихие игры. Другими словами – мертвый час. «Я мертвая женщина, – пришло Зое на ум. – Если сейчас, вот этим кухонным ножом я вскрою себе вены, из них не вытечет ни капли». С ломаным жестом Зоя встала с кресла. Сбивчиво прошлась по звонкому каменному полу. «Все – к черту! Все смертельно надоело (даже собственная безопасность). Решительно все. Женщина должна расцвести и умереть. Все остальное – от лукавого», – пронеслось в ее голове. Если сладкое горчит, а приторный ликер сводит рот, значит, вся она скисла и сподобилась этому ее вкусу. Иначе ничего такого не случилось бы. Она перезрела в бесплотности, в безвестности… И вместо жизненных соков в ней рисовый отвар. Все было, было и прошло. Никто не напишет романа ее жизни. А что за чудная была бы история! Ей даже отказано стать Марией-Антуанеттой. Разве (не приведи, Господи!) ее станут судить как истинную королеву. (Зоя чуть зарделась. Каких-то двух, трех недель не достало ей, чтобы стать помазанной на престол самим папой римским). Чего уж там, – ей отказано и в праве быть собой!
Теперь, часто всматриваясь в зеркало, она сомневалась – действует ли она от лица той женщины, которой приказала однажды не быть? Прошлого нет. Будущее не простирается дальше «завтра». Но дальше этого не сбывается даже надежда. Разве история повторяется дважды? Тем более, такая фантастическая, как история ее возвышения и падения. Нет: все было, было. Вот яд, способный убить любое мало-мальски наделенное воображением существо, а не то, чтобы женщину с мечтой и судьбой Афродиты, из пены морской воздвигшую себе Золотой остров, разделивший участь Атлантиды.
Бронзовая мушка, зависшая над левой ее бровью, отвлекла внимание Зои. Ток воздуха из открытого окна доносил запахи цветов, горьких луговых трав. «В принципе, можно прожить и так», – робко поднялось в ней с каким-то мещанским поветрием; но тотчас, одной постановкой головы, мадам Ламоль опротестовала это. «Все было, было и прошло», – вслух проговорила она, испытывая неподдельную тяжесть этих слов; точно припав уже губами к каменной чаше с ядом цукаты. Если у него (Гарина) даже что-то и сладится, и если Роллинг заплатит за все сполна, – все продолжится эта отравленная жизнь, хоть ешь и пей с золотого блюда. «Нет. В одну и ту же реку дважды не войдешь. Я конченая женщина, – опять поднялось в ней. – Трудно даже представить какой-либо адюльтер, – предположим, с принцем крови. Но еще пошлее общество политиканов, «баронов» говядины и свиной тушенки, нефтяных магнатов и прочих с ними», – Зоя передернула плечами от негодования. Тут же припомнился роман с одним сиятельным немецким князем, отпрыском знатного рода, в имении которого, в Южной Моравии, она когда-то гостила. Тогда они с Гариным только-только решились на приезд в Центральную Европу, и приглашение князя (хлебосольного, одинокого аристократа) пришлось как нельзя кстати. Так было ли что у нее с ним? Зоя таинственно строила самой себе глазки в омуте памяти, – не подглядел бы кто! Во всяком случае, полог огромной кровати под балдахином она запомнила. Но дальше – спасительное беспамятство, когда надо забыть и самое себя. Да, да, он (Гарин) тысячу раз прав – один ее нерасчетливый порыв, приступ тщеславия или какая бабья дребедень, и его жизнь повиснет на волоске. Для него-то уж гильотина сыщется. Но что стоит за всей его исступленной работой? Разве можно еще чего-то добиться, после всего уже совершенного им. Не есть ли его труд – род вдохновенного проклятия, сродни сизифову?
