Елена Грушко - Созвездие Видений
«Инфляция… валюта… Штаты… Марс…»
— Но… бочка оказалась отнюдь не бездонной. Вычерпали ее довольно скоро. Да еще в шахте случился взрыв, и выход к источнику местонахождении, даже если там еще какие-то крохи и оставались, наглухо закрылся. И вот тут-то Совет очухался: белопраха больше нет, а чуть не полстраны покрыто всякой жидкой гадостью. Ну и началось… Во всем мире наперебой пытались синтезировать белопрах. Напрягли умы до предела — и добились своего. Наши добились. Было это десять лет назад. Тотчас соорудили по этому поводу Комбинатище и запустили на полную катушку… Но потом оказалось, что лаборатория — это одно, а промышленный цикл — совсем другое. И этот цикл производства белопраха занимает от 5 до 10 лет, в зависимости от каких-то там факторов. Так что основную продукцию Комбинат начал выдавать недавно, всего ничего. Но какие-то цеха там профилированы были сразу на ширпотреб, в том числе — пищевой, и он себя окупал это время. И все бы ничего, если бы сразу после пуска всех его котлов и реакторов не случился выброс. Сначала один, а потом они стали регулярными, и мир словно взбесился.
— Да, — сказал Сокол. — Я видел. — Он вспомнил крыло, мягко спланировавшее на него с вышины, кровь, пятнающую черные перья, — и передернулся.
— Летучие, ползучие, шары, головастики, пестяки — это ужасно, да. Но это лишь верхняя часть айсберга, то, что мы видим и знаем. Никому толком не известно, что может быть с людьми… и что уже произошло, и что живет, тлеет в каждом из нас, грызет исподволь, преобразуя нас в чудовища, в монстров — может быть, еще и похлеще, чем бедняги летучие.
При этих словах Сокол быстро взглянул на Колоса. Мальчишка дожевывал последний бутерброд, и нос его лоснился от удовольствия.
«Да. Вот оно — то, что ужаснее…»
— Конечно, умные люди провидели последствия этих выбросов, — продолжал Фэлкон. — Тот человек, который синтезировал белопрах (его звали Пестик, кстати), повесился, когда увидел своего собственного ребенка, родившегося после первого выброса. Первого маленького пестика… Но дело его живо в веках! — крикнул Фэлкон с лютой торжественностью, потрясая воздетым кулаком. — И никогда, похоже, не умрет… Да, все свои сбережения он оставил на лечение таких детей. Для них построили приюты, школы, их назвали в его честь. Кстати, учат в нашем городе только пестиков — и подобных им. А нормальные предоставлены самим себе — мол, и так вырастут.
— А где еще есть такие Комбинаты? Еще где-нибудь производят белопрах?
— Нет. Нигде. Мы единственные и неповторимые… самоубийцы. Понимаешь, когда еще только нашли секрет белопраха и строили Комбинат, во всем мире начался настоящий бенц!.. Промышленный шпионаж никогда не принимал такого размаха. Город стал не просто закрытым — на семь печатей запечатанным! Жили на военном положении. Но после того аварийного выброса, когда слухи о нем просочились в мировую печать, ажиотаж постепенно спал. Тут бдительность несколько ослабела — сейчас это лишь жалкие отголоски того, что было. И знаешь, Сокол, я ничуть не удивлюсь, если узнаю, что секрет производства белопраха на Западе давно известен… но они же не безумцы! Они не хотят изводить свой народ под корень ради валюты. Им не нужно без конца латать одно и то же латаное одеяло. И они не строят своих таких комбинатов. Они не производят белопрах. Они покупают его у нас! За любые деньги! Чем больше — тем лучше! И Комбинат наращивает мощность.
Фэлкон понурился, умолк.
Колос подремывал в уголке дивана:
— Тебе сколько лет? — негромко спросил Фэлкон.
— Двадцать пять, — с запинкой ответил Сокол. Да, на этот вопрос он должен был отвечать именно так.
— Мне тоже. Нам еще повезло. И ему повезло, — кивнул Фэлкон на Колоса, — хотя он и родился уже в эру выбросов. Он — один из десяти. Ты понимаешь? Один нормальный ребенок из десяти родившихся!
Сокол молчал. Он вспоминал вчерашний разговор у горящего пруда и думал, что статистика, и сожалению, ошибается.
Чуть рассвело, когда они двинулись в путь. Шел седьмой час утра, но на улице было еще полутемно. Тяжелые тучи сдавили небо.
Шли пешком: появиться на патрульном мотолете при белом дне было бы смерти подобно.
Скоро они добрались до набережной. Меж серых парапетов струила тяжелые воды широкая река. Она чудилась отлитой из свинца — непроглядная, темно-серая, тусклая.
«Обимур! — узнал Сокол. — Да это же Обимур!»
…По Темной, спокойной, еле волнуемой ветром воде плывут меж зеленых берегов синие, белые, алые цветы. И небо над ними сияет прозрачной голубизной, И чудится тоже рекою безбрежной, по коей плывет цветок-Солнце…
Не было ни цветов, ни голубизны небес, ни блеска солнечных лучей. Над мутной водой плыл белесый туман. Вдали проглядывали очертания высокого серого здания с зеркально посверкивающими стеклами множества окон.
— Кто это? — послышался вдруг голос Колоса, и Сокол увидел, что его лицо под загаром залилось яркой краской.
Он повернулся. Неподалеку стояла Дива.
Сокол бросился к ней, обнял.
Это было все то же навек любимое им лицо… теперь утончившееся страданием как особенной, несравненной красотой. И она смотрела в его глаза, не стыдясь слез.
А на них смотрели оторопев. Колос и Фэлкон, и чудилось им, что сейчас, прямо на их глазах, вдруг встретились две души, проросшие из одного семени, которые трепетали, умирали от одиночества в необъятной Вселенной, вились, искали друг друга, и наконец…
Колос отвел глаза, а Фэлкон сказал хрипло:
— Ребята, идите лучше домой поскорее. Ключ-то у вас есть?
И Сокол ощутил, что вот — опять наступило, нахлынуло на них то самое — неодолимое, непереносимое, всегда и везде отделяющее их от других людей; принадлежащее только им двоим — и в бездцах, и в горных высях, то, от чего они не могли отрешиться ни на прежней Земле, ни в черном-космосе, ни в блаженстве Ирия, их последнее прибежище и спасение здесь, на грани смерти, — благодарение их и проклятие!..
* * *На самом краю утеса, крепко упираясь босыми ногами, чтобы удержать равновесие, стояла Меда. Она подхватила свои тяжелые желтые кудри, чтобы их не трепал, не швырял ей в лицо ветер, и, запрокинув голову, смотрела в небо.
А в небе, чудилось, звенел чей-то хрустальный голос, таким оно было высоким, просторным и чистым, и эта беспредельность синевы, эта красота заставляли сжиматься ее сердце и высекали слезы.
Вокруг громоздились причудливые золотистые скалы. Нет, это самые ближние казались золотистыми, а в отдалении меняли цвет, сперва на охряной, потом на серовато-сиреневый и наконец — на густо-синий, сливающийся с синевой небесной.
