Владимир Михановский - Великий посев
– А славно будет искупаться в жару, – улыбнулся он. – Заживем, как эмиры.
При упоминании эмиров старик помрачнел.
– Поменьше болтай. Надо до дождя успеть. Видишь, как туча набухла?
В этот самый момент и почувствовал Атагельды странное дуновение. Видно, и старик что-то ощутил. Он умолк на середине фразы с недоуменным выражением.
Глухой негромкий звук вывел их из оцепенения. Близ калитки торчало растение, на которое Атагельды водрузил для просушки глиняный горшок. Теперь без всякой видимой причины стебель надломился, и горшок хлопнулся наземь, разлетевшись на мелкие осколки.
Атагельды выскочил из ямы, подбежал к старику:
– Дедушка, мне страшно!
– Нечего бояться. Отвык ты от грозы, – погладил он внука по голове.
Между тем круглое облако, так и не подарив аульчанам ни единой капли, начало редеть, истончаться, и вот уже кинжальные лучи безжалостного солнца начали дырявить его.
– Знаешь, эти тучки вроде миража, – вздохнул кузнец. – Опять не дождаться нам дождя.
Хотя ветра по-прежнему не было, с растений, образующих живую изгородь, дружно посыпались листья, словно под внезапным ураганным порывом. Торопливой стайкой прошелестели они по подворью.
– Дедушка, посмотри, они не пожелтели, они зеленые! – закричал Атагельды. – Первый раз вижу, чтобы со стеблей опадали зеленые листья, – добавил он негромко.
Кузнец молчал, только с беспокойством поглядывал то вокруг, то на небо.
Туча, еще недавно казавшаяся столь грозной, теперь превратилась в белесую пленку.
– Ну что ты, глупыш!..
– Дедушка, пойдем в дом.
Кузнец сделал шаг и, охнув, схватился за грудь.
– Что с тобой?
– Сердце схватило… – Дед тихонько постанывал, лицо его покрылось мелкими капельками пота. – Я уж думал, избавился от своей хвори… Выходит, нет… – проговорил он с перерывами.
Атагельды схватил деда за руку:
– Тебе помочь?
– Не надо.
Курбан попытался идти, но тут же упал на колени. Лицо его посерело.
– Дедушка, дедушка, – тормошил его не на шутку перепуганный Атагельды.
– Воды… – прохрипел Курбан.
Мальчик метнулся в дом, дрожащими руками налил в пиалу воды. Когда он выскочил, дед лежал навзничь. Атагельды приподнял его, поднес к губам пиалушку. Старик пил жадно, отдыхал и снова пил. Нет, он не испытывал жажды. Просто накрепко запомнил, что оазисная вода с первого глотка помогала ему, приносила отраду и облегчение. Сердце билось ровнее, боль утишалась, и даже дышать становилось легче. За многие месяцы жизни в оазисе Курбан свыкся с ее сладковатым привкусом.
И теперь он пил ее как эликсир жизни, как лекарсво, приготовленное руками самого Абу Али ибн Сины.
Но, увы, вода не принесла желанного облегчения, старику даже показалось, что она утратила привычный сладковатый привкус.
Кузнец закрыл глаза. Взбунтовавшееся сердце проваливалось куда-то в бездну. Кто-то сжимал его безжалостной рукой, затем отпускал немного, чтобы сдавить еще крепче.
– Воздуха мало. – Курбану казалось, что он громко произнес эти слова, но из горла вырвался лишь еле слышный хрип.
Атагельды с огромным усилием протащил его несколько метров, прислонил к крыльцу.
– Может, соседей позвать? – срывающимся голосом спросил мальчик.
Старик никак не прореагировал.
Как оставить деда хоть на минутку в таком состоянии? Он попробовал кричать, но – странное дело! – звук тотчас замирал, терялся, словно Атагельды сидел в тесном погребе. Но ярко светило солнце – остатки тучи успели рассеяться, и привычная обстановка окружала мальчика. Быть может, это и было самое страшное.
Он попытался втащить деда в дом, но сил не хватило. Кузнец оказался неожиданно тяжелым. Мальчик стоял, едва не плача. Неожиданно и он почувствовал себя худо. Заныли, заболели все царапины и ссадины, когда-либо полученные и как будто давно залеченные.
Хотя было по-прежнему тихо, некоторые растения начали покачиваться, клониться к земле. И, едва шелестя, опадали с них зеленые листья.
Нестерпимо заныл уголок рта, когда-то разорванный в драке. Атагельды почуял соленый вкус и машинально поднес руку к губам: на ладони была кровь…
Дед пришел в себя, раскрыл глаза. Мальчик наклонился к нему… и едва сдержал готовый вырваться крик: борода деда, в последнее время заметно почерневшая, снова белела, причем буквально на глазах. Казалось, по ней медленно ползет снизу вверх пролитое кем-то молоко.
– Где я? – слабо спросил кузнец.
– Тебе лучше? – обрадовался Атагельды. – Полежи, я позову кого-нибудь.
Дед покачал головой.
– Не нужно никого звать… – Он говорил еле слышно. Чтобы разобрать слова, Атагельды пришлось наклониться.
Где-то рядом послышался треск. Оба замерли, но звук не повторился.
– Помоги мне в дом забраться, – произнес Курбан. – Солнце жжет…Разгневалась на нас природа, чем-то мы провинились перед ней.
В комнате старику стало получше.
– Такое впечатление, что по мне арба проехалась, – пожаловался он внуку, который готовил какое-то питье.
Честно говоря, и мальчик чувствовал себя не лучше, но предпочел об этом не распространяться.
В углу послышался грохот: печь, сложенная из саманных кирпичей, дала трещину.
– Только этого нам не хватало, – сказал Курбан. Атагельды подошел к печи, сунул палец в образовавшуюся щель.
– Ничего страшного, – заметил он. – Наверно, кирпич был плохо обожжен.
– Грех тебе так говорить, – повысил голос старик. – Мы же вместе обжигали его.
Чтобы согреть питье, Атагельды принялся растапливать печку. Но дело ладилось плохо. Что-то случилось с тягой – возможно, дымоход засорился. Кроме того, из щели немилосердно повалил дым. Мальчик почувствовал, как у него защипало в носу.
– И дым какой-то другой стал, – откашлявшись, проговорил Курбан. – Он горше, чем полынь.
Протопив печку, Атагельды напоил деда и уложил его. Перед этим он тщательно отмыл кровь с лица, чтобы старик ничего не заметил.
– Жестко лежать, – пожаловался кузнец. Атагельды подумал, что старик привередничает.
Только позавчера мальчик обновил ложе, уложил в него несколько охапок свежеопавших листьев, мягких, шелковистых, благоуханных. Что же приключилось с этими прочными, при всей их гибкости, листьями? Они стали хрупкими, от малейшего прикосновения крошились и ломались, и через минуту-другую старик очутился не на мягком ложе, а на тонком жестком слое, напоминающем опилки.
– Я сменю листья, потерпи, – произнес мальчик и вышел во двор.
Перемены, которые он застал здесь, показались ему разительными. Часть растений попадала, а те, которые остались, были совершенно обнаженными: ни одного листка не осталось на них. Все листья лежали на земле, густо устилая ее светло-зеленым ковром.
