Дэн Симмонс - Олимп
— А почему я, сын Пелея? — скулит престарелый лучник. — После вчерашней клеветы, провозглашенной на погребении Париса, не думаю, что мне следует…
Ахиллес оборачивается, строго глядит на него, и Филоктет умолкает.
— Я еду с тобой. Подсоблю, если что, — решает Большой Аякс. — Тевкр, давай с нами. Двое лучников и один искусный копьеборец сумеют ответить этой ораве без членов. Пусть даже придется сделать бабенок вдесятеро страшнее, чем они уже выглядят.
И троица уходит прочь.
Дальнейшее происходит очень быстро.
Тевкр, Филоктет и Аякс останавливаются в двадцати шагах от очевидно выдохшихся, отдувающихся, с грехом пополам вооруженных женщин. Бывший предводитель фессалийцев и бывший изгнанник выступает вперед с легендарным луком Геракла в левой руке, успокоительно поднимая правую ладонь.
Одна из молоденьких спутниц Гипподамии швыряет копье. Это невероятно, немыслимо — но горе-воительница попадает в цель. Точнее, в Филоктета, пережившего десять лет ядовитой язвы и гнев бессмертных. Прямо в грудь, чуть повыше легкой пластины доспехов. Острие проходит насквозь, разрубает позвоночник, и лучник безжизненно валится наземь.
— Убей с-собаку! — кричит Ахиллес вне себя от ярости, устремляясь вперед и вытаскивая меч из ножен.
Тевкр, оказавшийся под огнем из неудачно брошенных копий и градом плохо нацеленных стрел, не нуждается в подобных приказах. С почти неуловимой для глаза быстротой он запускает руку в колчан, полностью натягивает тетиву и всаживает стрелу в горло той самой женщине, что прикончила Филоктета.
Гипподамия с двумя или тремя десятками спутниц приближаются к Большому Аяксу. Одни потрясают пиками, другие неуклюже пытаются размахивать массивными клинками отцов, супругов или сыновей, сжимая рукояти обеими руками.
Теламонид всего лишь мгновение смотрит на быстроногого, чуть изумленно косится на другого товарища, после чего, достав свой длинный меч и беглым ударом отбросив клинок и щит Гипподамии, отсекает ей голову — как будто срубает сорняк во дворе. Прочие женщины, растеряв от ужаса остатки разума, кидаются на уцелевших воителей. Тевкр пускает стрелу за стрелой, целя в глазницы, бедра, колыхающиеся груди, а несколькими секундами позже — в спины. Большой Аякс приканчивает тех, кому недостало мозгов удрать, — шагает между ними, точно взрослый среди малышни, оставляя на пути хладеющие трупы.
Подоспевают Ахилл, Одиссей, Диомед, Нестор, Хромий, Малый Аякс, Антилох и другие, но около сорока женщин уже мертвы или умирают на багровой земле, залитой красной кровью. Слышатся мучительные вскрики. Кое-кто уносит ноги по направлению к Дыре.
— Во имя Аида, что это было? — выдыхает Одиссей, приближаясь к Большому Аяксу, и бредет между разбросанными телами, лежащими в изящных и не очень, но совершенно знакомых Лаэртиду позах, свидетельствующих о насильственной гибели.
Сын Теламона ухмыляется. Его лицо перепачкано, меч и доспехи залиты кровью.
— Не в первый раз убиваю женщин, — сообщает великан. — Но, веришь ли, впервые с таким удовольствием.
Из-за спин товарищей выходит, прихрамывая, Фесторид Калхас — верховный птицегадатель.
— Это нехорошо, — изрекает он. — Дурно это. Очень дурно.
— Заткнись, — обрывает его Ахиллес.
И, прикрываясь от света, глядит на Дырку, в которой как раз исчезают самые прыткие женщины; впрочем, их место тут же занимают более крупные фигурки.
— А это еще что? — говорит сын Пелея и богини Фетиды. — На кентавров похоже. Может, мой старый наставник и друг Хирон явился на выручку?
— Нет, не кентавры, — отзывается зоркий и сообразительный Лаэртид. — Новые женщины, они скачут в седле.
— В седле? — переспрашивает Нестор, щуря слабые глаза. — Не в колесницах?
— Прямо на лошадях, словно всадники из древних легенд, — кивает Диомед: теперь он тоже их видит.
Никто уже не пользуется этим варварским способом, коней запрягают лишь в колесницы. Хотя однажды, во время ночного налета, спасаясь несколько месяцев назад — еще до перемирия — из пробуждающегося троянского стана, Одиссей и Тидид сами вскочили на распряженных колесничных скакунов.
— Амазонки, — произносит Ахилл.
15
Храм Афины. Тяжело дыша, с пунцовым лицом, Менелай бросается на Елену. Та стоит на коленях, опустив бледное лицо и обнажив еще более бледные груди. Муж грозно нависает над ней. Извлекает меч. Ее белая шея, тонкая, как тростинка, словно просится под удар. Многократно заточенному лезвию ничего не стоит рассечь кожу, плоть, хрупкие кости…
Атрид замирает.
— Не медли, супруг мой, — шепчет красавица почти без дрожи в голосе.
Мужчина видит, как отчаянно бьется жилка у основания левой груди — тяжелой, покрытой синими венами. Видит — и сжимает рукоять обеими ладонями.
Но так и не опускает клинка.
— Будь ты проклята, — ахает Менелай. — Будь ты проклята.
— Да, — кивает Елена, глядя в пол.
Над ними, в насыщенной тонкими благовониями мгле, по-прежнему вырисовывается золотое изваяние Афины. Сын Атрея с таким усердием сдавливает эфес, будто горло желанной жертвы.
— С какой стати я должен тебя щадить, неверная сука? — хрипит он.
— Все правильно, муж мой. Я просто неверная сука. И больше ничего. Покончим с этим. Исполни свой праведный приговор.
— Не смей называть меня мужем, чтоб тебе!
Обманщица поднимает голову. И смотрит именно так, как Менелаю мечталось долгие годы.
— Но ты ведь мне муж. Единственный. И был им всегда.
От боли, пронзившей сердце, Атрид уже готов убить ее. По лбу и щекам палача стекает пот и капает на простое платье предательницы.
— Ты бросила меня… Меня и нашу дочь… — с трудом выдавливает он. — Ради этого… Хлыща. Молокососа. Этого шута в блестящем трико с торчащим наружу…
— Да. — Елена вновь опускает лицо.
Мужчина замечает маленькую знакомую родинку на ее шее, как раз на линии, на которую придется удар.
— Почему? — наконец произносит Менелай.
Это последнее, что он скажет, прежде чем убьет изменщицу… или простит… или — то и другое сразу.
А та не унимается:
— Я заслуживаю смерти. За грех, совершенный перед тобой, перед дочерью, за грех перед нашей Спартой. Только помни: я не покидала дворца по собственной воле.
Атрид стискивает зубы так, что и сам слышит их резкий скрежет.
— Ты был далеко, — шепчет Елена, его жена, мучительница, вероломная собака, мать его ребенка. — Ты вечно куда-то уезжал со своим любимым братцем. На охоту. На войну. По бабам. На грабежи. Вы с Агамемноном почти не расставались. Сладкая парочка. Я чувствовала себя свиноматкой, удел которой — сидеть в золотом хлеву. Когда Парис, этот мошенник, хитрющий, как Одиссей, но без его остроумия, надумал умыкнуть меня силой, поблизости не оказалось мужа, что защитил бы свое.
