Коллектив авторов - Полдень, XXI век (ноябрь 2010)
Это было совершенно недопустимо, поэтому, придя в контору, он твердо решил забыть обо всем случившемся или неслучившемся и спокойно заняться делом. Натянув выражение лица сосредоточенного робота, он погрузился в кружение цифр, которые обычно выстраивались в его сознании стройными логическими рядами, но сейчас никак не желали этого делать.
В голову лезли непрошеные мысли, разум точил червячок сомнения.
Николай Николаевич вел самую мужественную на свете борьбу – с самим собой – до обеда. Стоя в очереди в буфете, он смотрел невидящим взглядом в тарелку бурого борща, и в ушах его билось слово «проводник», почти сливаясь в своей ритмике со стуком сердца.
– Компот брать будете? – зевнула продавщица на кассе.
– Да, – сказал Николай Николаевич, а затем, бросив поднос с обедом, выбежал вон.
Он добежал до своего рабочего места, отыскал на столе чистый лист бумаги, схватил ручку и что-то накарябал, причем руки его дергались в таком судорожном танце, что проходящая мимо сотрудница обеспокоенно спросила: «Вам плохо?».
Он бросил в ответ что-то неразборчивое и, натягивая на ходу плащ, помчался на улицу.
Он очень торопился, так, как не торопился еще никогда.
Когда Николай Николаевич ворвался в камеру хранения на вокзале, то дышал так тяжело, будто уже был готов отдать концы, но чувствовал себя при этом невероятно молодым.
– Ячейка 234! – крикнул он скучающему работнику, листающему журнал, и журнал шмякнулся на пол.
Работник потребовал ключ, но Николай Николаевич, задыхаясь, объяснил, что ключа нет, есть лишь цель, и цель эта – положить в ячейку очень-очень ценный предмет. Вокзальный служащий посмотрел на него с подозрением.
– Какой же это предмет? – спросил он.
В ответ Николай Николаевич протянул зажатую в мокром кулаке мятую белую бумажку.
– Что это? – удивился служащий.
– Это письмо, – сказал Николай Николаевич. – А на что это еще, по-вашему, похоже?
Вечером того же дня служащий камеры хранения жаловался за ужином своей жене на то, сколько сумасшедших нынче развелось, просто уму непостижимо.
Но Николаю Николаевичу, узнай он об этом обстоятельстве, не было бы до него никакого дела.
Впервые в жизни он чувствовал, что ему вообще все равно, что подумают о нем люди, включая его самого. Важно было лишь идти по улице, сжимая в руке ключ от ячейки.
В одном из уголочков подсознания ехидный голос нашептывал, что с тем же успехом можно было бы написать письмо Деду Морозу, как делают детишки. Только те маленькие и еще совсем не знают жизни, а он человек взрослый, почти состарившийся даже, и ему должно быть стыдно верить в такую чушь и надеяться на чудеса, которых все равно никогда не бывает, никогда-никогда, как инопланетян и всего того, что выходит за рамки привычного стандартизованного мира.
– Ну и пусть, – шептал Николай Николаевич. – Ну и пусть...
Сердце билось в груди, и было немного страшно, но не так, как в преддверии оглашения диагноза врачом, а как перед прыжком в воду с вышки, и когда на ботинке вдруг развязался шнурок, Николай Николаевич зацепился за него ногой и чуть не упал, но не разозлился и не чертыхнулся, а лишь рассмеялся, сам не знаю, чему.
Он наклонился, чтобы завязать шнурок, а, поднявшись, сразу же увидел перед собой лицо, которое никогда не забывал, и задохнулся от счастья.
– Коля, – сказала Лизочка Протопопова удивленно, но в ее голосе не было вопроса, а в волосах была седина, только он не заметил. – Господи, ты! Как ты, как?!
– Прекрасно, – сказал Николай Николаевич. – Превосходно, великолепно, замечательно. Исключительно.
Пахло сиренью и сбывающимися мечтами.
Племянник Генка сидел в кафе вместе с приятелями по театральному кружку и весело рассказывал, как разыграл дядю, притворившись инопланетянином.
В потемневшем небе сгустились фиолетовые сумерки и, если бы кто-то пригляделся, то увидел бы висящий над городом инопланетный корабль с обшивкой, блестящей металлом неизвестного земной науке происхождения.
Хотя, возможно, это была просто звезда.
Ринат Газизов
Я и мисс Н.
Рассказ
Сначала Конрад увел мою девушку. Это было давно, еще в колледже. Безусая юность, увитые плющом стены общежития, субботний бейсбол – я, как эталон неудачника, вечно на скамейке запасных, – и книги, тетради, погрызанные карандаши. Сверстники самых разных достоинств, разномастные, как собачки на выставке. И сосед по комнате – рыжий хам с брекетами, что сияют не хуже бриллиантового колье, – и кондитерская, испускающая флюиды крема и ванили, и однокурсницы в форменных юбочках в клетку, тоже испускающие (не юбки, а девушки) манящие флюиды.
Прежние чувства когда-то давили влагу из глаз. Как соковыжималка насилует грушу – сталью по мякоти. Слезы мои могли бы сравниться со стихией, бушующей рядом, – они такие же соленые. Словом, стыд и позор, с чем ни сравнивай. До встречи с мисс Н. я был – признаю! – слезливым ничтожеством с набрякшими веками и кривым позвоночником. Вот Конрад, наверно, никогда не плакал. И не потому, что у него нет генов сентиментального отца, а сам он так же далек от неврастении, как и от чтения английской классики. Просто Конрад – это не я. Если оставить его на безлюдном острове, в полярной пустыне, да хоть между Сциллой и Харибдой, вручив коробок спичек и перочинный нож, Конрад построит футбольный стадион и торговую империю.
Знаете, есть такие люди, которые льву в пасть заглянут, президента своего возведут и воздух превратят в бумажки с портретами Вашингтона.
Конрад был из этой породы людей, поэтому он не стал останавливаться на достигнутом.
Забрав мою девушку, он поговорил с бандой Билли Воткинса.
И те перестали избивать меня по четвергам до обеда. Синяки постепенно сползли с моего тела, а я с тех пор не израсходовал и цента на пластыри. Громила Воткинс, казалось, не замечал несчастного хлюпика, Конрад здоровался со мной в коридоре и даже извинялся за то, что лишил меня милой половинки, которая, кстати, предложила остаться друзьями.
Тогда-то я и подхватил психическое расстройство – или оно подхватило меня, кто знает?
Неуверенность, переходящая в фобию, на почве несчастной любви; навязчивые мысли и эмоции, которые мозг – от недостатка йода и глюкозы – стал персонифицировать. Мои страхи вдруг напялили на себя клыкастые ухмылки и пиджаки, надушились зловоньем. Мечты обзавелись пунцовыми губами и глубоким декольте; сидя на лекции, я по рассеянности, бывало, гладил их стройные ноги.
Безумие хлопало меня по плечу и морщилось от лекарств, прописанных врачом – «Специально для нашего юного неврастеника: пообедал – запей микстурой, поужинал – подложи под подушку можжевельник, и волнения перед экзаменами как не бывало!..».
