Валентина Журавлева - Сквозь время. (Сборник)
Вся эта интермедия заняла полминуты, но теперь мистер Хэзлит был действительно готов. У него тряслись лапки, но он безропотно подписал авансовый чек на три тысячи.
Вы говорите — Барримор жулик? Нет. Просто он делает свой бизнес. Эти штучки с клиентами не мешают ему честно выполнять порученное дело. Если Барримор получил деньги — он из кожи вылезет, но сделает все точно и в срок.
Так было и в тот раз. Вы, наверное, ожидаете услышать о переодеваниях, погонях, перестрелках… Ерунда! Никаких погонь, никаких переодеваний, никаких перестрелок. Так мог кустарничать Шерлок Холмс. Запомните, здесь у нас сыскное дело — это развитая промышленность. Размах, расчет, точность! И никакой романтики. Она не нужна. Есть ключ, который открывает все тайны, — деньги.
Да, так было и в тот раз. За два дня мы собрали уйму сведений о Джоне Олдене. У Барримора всюду есть свои люди — разносчики газет, репортеры, официанты, полицейские, шоферы такси, продавцы, чиновники…
И вот что мы узнали. Олден учился в технологическом институте, играл в студенческой футбольной команде и — заметьте! — никогда раньше не участвовал в соревнованиях по плаванию. Потом его выставили из института (черт побери, мне это знакомо!). Он приехал в наш город устраиваться на работу. Здесь его и нашел импрессарио Бартлет. И тут происходит чудо. Никому неизвестный парень устанавливает мировой рекорд по дальности ныряния — 82 метра. На три метра дальше Фелпса, непобедимого Фелпса! Через месяц Олден бьет собственный рекорд, результат — 86 метров. Потом — 88 метров… Затем новый рекорд: Олден просидел под водой семь с половиной минут. Сенсация! Сенсация!
Да, сенсация… А вы знаете, что это такое — сенсация? Бартлет загребал тысячи, десятки тысяч. А Олден — у них был контракт — триста долларов в месяц. И с каждого рекорда еще сто долларов. Представляете?
Нет, вы ничего не представляете. Но я медик — пусть недоучившийся медик, — и я вам объясню.
Человек может не дышать минуту, две минуты. Француз Пуликен просидел под водой шесть минут — и умер, когда его вытащили. Это адское дело — соревнования на длительность пребывания под водой. Вы не дышите, но ваше сердце гонит кровь, гонит, гонит, и она отдает кислород и насыщается углекислотой. Концентрация углекислоты увеличивается, дыхательный центр в мозгу бьет тревогу, командует вам — дышите, дышите! Но вы терпите, вы корчитесь в судорогах, вы до крови кусаете губы, но терпите. Терпите. Повешенный погибает почти мгновенно, а ваша казнь растягивается до бесконечности. Одно движение — и вы можете вдохнуть чистый воздух. Но вы терпите, чтобы побить рекорд. В глазах плывут красные круги, бешено стучит кровь в висках, удушье сжимает горло и давит, давит… А вы должны угадать мгновение: несколько секунд раньше — и вы не побьете рекорд, несколько секунд позже — и из воды вытащат безжизненный труп…
Вот что такое соревнования на длительность ныряния. А на дальность… ну, это то же самое, только вдобавок вы еще должны плыть.
И за это Бартлет платил Олдену по сто долларов. Теперь вы понимаете?
Говорят, в некоторых странах такие соревнования запрещены. Я бы поставил памятник человеку, издавшему такой закон. Но у нас, как известно, свобода. У нас свободный предприниматель может устраивать какие угодно соревнования. И кто мог запретить Бартлету выжимать деньги из этого парня?
Так вот, слушайте. Ныряльщики прибегают ко всяким уловкам. Есть уловки дозволенные и недозволенные. В воздухе около двадцати одного процента кислорода, остальное — азот. А в легких кислорода всего семнадцать процентов. Наши легкие похожи на плохо проветриваемую комнату, с каждым вдохом мы обновляем только одну девятую легочного воздуха. Отсюда и берется эта разница в четыре процента. Четыре процента — чертовски много для ныряльщика. Поэтому перед стартом ныряльщик проделывает серию глубоких вдохов и выдохов, вентилирует легкие. Это называется гипервентиляцией. Правила соревнований разрешают гипервентиляцию. Это, так сказать, дозволенная уловка. Но кое-кто додумался заменять гипервентиляцию оксивентиляцией. “Окси” — значит “кислород”. Оксивентиляция — вдыхание чистого кислорода. Берется кислородная подушка — и человек глубоко вдыхает и выдыхает кислород. Легкие наполняются стопроцентным кислородом. В результате наступает состояние, при котором человеку не хочется дышать, дыхательный центр как бы выключается. Медики называют такое состояние “апноэ”. Иногда “апноэ” продолжается десять — пятнадцать минут, представляете, что это может дать ныряльщику?..
Так вот, оксивентиляция — уловка недозволенная. Правила соревнований требуют, чтобы ныряльщик за пятнадцать минут до старта был на месте. Никаких отлучек!
Этот парень, Олден, не прибегал к оксивентиляции. За четверть часа до старта он стоял у всех на виду, разговаривал, смеялся — нет, тут не было никакой оксивентиляции. В эти пятнадцать минут до старта к нему не мог бы придраться даже самый придирчивый судья! Но пятью минутами раньше он удалялся в свою раздевалку с тренером и доктором Фрадье. И никого из посторонних туда не пускали. Бартлет говорил репортерам: “Нельзя. Последний инструктаж и осмотр”. Это длилось всего пять минут. И так — перед каждым соревнованием.
Изучая материал, собранный агентами Барримора, я сразу отметил это обстоятельство. Бартлет старался каждый шаг Олдена использовать для рекламы, и только эти пять минут он скрывал от репортеров, от зрителей, от всех.
И еще одно обстоятельство. Доктор Фрадье всегда приходил на соревнования с небольшим чемоданчиком из крокодиловой кожи. При бассейнах есть медицинские пункты — зачем, казалось бы, доктору приходить с чемоданчиком? И зачем импрессарио Бартлет платит доктору по четыреста долларов в месяц — больше, чем Олдену?
В общем, я доложил Барримору о своих выводах. “Слушайте, Эзертон, — сказал мне Барримор. — Завтра соревнования. Наш клиент требует, чтобы тайна была раскрыта сегодня. Даю вам два часа. Он так и сказал: “Два часа”.
Что можно сделать за два часа? Пять лет я работаю в бюро “Чемберс и Барримор”, я провел шестьдесят четыре дела, сам Барримор считает меня лучшим детективом… Но два часа — это немыслимо! Есть предел человеческим возможностям. Так я и заявил Барримору.
Он молча смотрел на меня своими маленькими глазками. Клянусь вам — это было страшно! Они ничего не выражали, эти глазки. Такой взгляд бывает у бульдога — и вы не знаете, собирается ли он вцепиться мертвой хваткой или вообще не замечает вас.
Барримор долго молчал. Потом он откинулся на спинку кресла, и я понял — гроза миновала. “Вы болван, Эзертон, — сказал мне Барримор. — Вы ничему не научились за пять лет. Но я вам покажу, как надо работать. Идемте”.
