Роберт Силверберг - Лагерь Хауксбиль
Барретт ощущал язвительную, невысказанную словами, насмешку во всем поведении Джека. Как бывший революционер Бернстейн, казалось, разделял мнение Хауксбилля о тщетности попыток Фронта и его суждение о его членах, как о людях, обманывавших самих себя. Ничего не говоря и всего лишь исподтишка посмеиваясь, Бернстейн сеял это мнение среди членов группы, которой посвятил так много лет своей собственной жизни. Только один раз он позволил себе открыто показать свое презрение. В комнату вошел Плэйель, как сказочный старик с развивающейся бородой, потерявшийся в своих расчетах грядущего тысячелетия. Он кивнул Бернстейну, словно забыв кем тот был.
- Добрый вечер, товарищ, - произнес Бернстейн. - Как там идет революция?
- Наши планы стали более зрелыми, - коротко ответил Плэйель.
- Да, да. Это превосходная стратегия, товарищ. Терпеливо ждать, пока синдикалисты сами не вымрут в десятом поколении. Затем ударить, налететь, как стая ястребов.
У Плэйеля был отрешенный вид. Он ответил улыбкой и повернулся, чтобы поговорить с Вальдосто. Его, видимо, не задела ирония Бернстейна. Барретта это раздосадовало.
- Если ты ищешь цель, Джек, то воспользуйся для этого мной.
Бернстейн хрипло засмеялся:
- Ты слишком большой, Джим. Я никак не смог бы промахнуться - так в чем же тогда спор? Кроме того, жестоко стрелять в сидячих уток.
В тот же вечер в конце ноября 1998 года Бернстейн в последний раз заглянул в квартиру Барретта. Хауксбилль тоже нанес еще один визит, только тремя месяцами позже.
- Вы слышали что-нибудь о Джеке? - спросил его Барретт.
- Джекоб, вот как он теперь себя называет. Джекоб Бернстейн.
- Ему всегда было ненавистно это имя. Он хранил это в тайне.
Хауксбилль улыбнулся:
- В этом-то и вся загвоздка. Когда я встретил его и назвал Джеком, он объяснил мне, что его имя Джекоб. Прозвучало это весьма резко.
- Я не виделся с ним после того ноябрьского вечера. Чем он теперь занимается?
- Вы что, ничего не слышали?
- Нет, - ответил Барретт, - что-нибудь такое, что мне следует знать?
- Пожалуй, - сказал Хауксбилль и издал тихий смешок. - У Джекоба теперь новая работа, и он, скорее всего, больше не станет общаться вне своей работы с лидерами Фронта. А по роду своей работы - возможно.
- Какова же эта его новая работа? - с тревогой в голосе спросил Барретт.
Хауксбилль, казалось, получал удовольствие, рассказывая об этом.
- Он теперь следователь в полиции правительства. Эта работа вполне соответствует его наклонностям, разве не так? Он, наверное, добьется выдающихся успехов в этом деле.
12
Рыбаки вернулись в лагерь чуть позже полудня. Барретт увидел, что ялик Рудигера до краев полон добычи, а Ханн, выходя на берег с руками, полными трилобитов, выглядел загорелым и очень довольным собой.
Барретт пошел посмотреть на улов. Рудигер был в прекрасном настроении и говорил без умолку. Он поднял какого-то ярко-красного рака, возможно, прапращура всех сваренных омаров, если не считать, что у него не было передней клешни, а там, где должен быть хвост, торчал зловещий трезубец. Он был более полутора метров длиной и совершенно безобразный.
- Новые виды! - ликуя, прокричал Рудигер. - Ничего подобного нет ни в одном музее. Боже, как я хотел бы положить его в такое место, где его могли бы когда-нибудь найти. Может быть, на вершину какой-нибудь горы.
- Если бы его можно было найти, это давно бы сделали, - напомнил ему Барретт. - Какой-нибудь палеонтолог двадцатого столетия раскопал бы его и выставил на обозрение, и ты об этом бы знал, Мэл.
- Именно это меня и заинтересовало, - сказал Ханн. - Почему же никто там, наверху, не раскопал остатки лагеря "Хауксбилль"? Разве их не беспокоит, что какой-нибудь из прежних охотников за ископаемыми может найти их в кембрийских слоях и поднять шум на весь мир? Скажем, один из охотников за костями динозавров в девятнадцатом веке? Какой это было бы сенсацией, если бы в слое еще до динозавров нашлись хижины и человеческие кости?
Барретт покачал головой:
- Никто из палеонтологов с самого возникновения науки до закладки этого лагеря в 2005 году не раскопал его. Так это и вошло в анналы науки этого не произошло, так что нет причин для беспокойства. А если лагерь откопают после 2005 года, то всем уже известно о его существовании в кембрии. Так что здесь нет никакого парадокса.
- Кроме того, - грустно произнес Рудигер, - через миллиард лет эта скалистая гряда окажется на дне Атлантического океана, а поверх нее несколько километров осадочных пород. Нет никакой надежды, что нас найдут. Или на то, что когда-нибудь оттуда, сверху кто-нибудь увидит этого молодца, которого я сегодня поймал. Я сам не позволю, чтобы это произошло, рассеку для изучения его анатомии. Для них он потерян.
- Но вы сожалеете о том, что этот вид так и останется неизвестным для науки, - сказал Ханн. - Для науки двадцать первого века.
- Конечно же, сожалею. Но разве я в этом виноват? Наука все-таки знает о существовании этого вида. Я представляю науку. Я ведущий палеонтолог этой эпохи. Но я не могу опубликовать сообщение о своей находке в профессиональном журнале. - Он нахмурился и побрел прочь, не выпуская из рук огромного красного рака.
Ханн и Барретт переглянулись. Это был естественный взаимный ответ на ворчливую вспышку Рудигера. Но тут же улыбка сошла с лица Барретта.
"...термиты... один хороший толчок... лечение..."
- Что-нибудь не так? - спросил Ханн.
- Что?
- Вы как-то неожиданно поникли...
- Это дала о себе знать нога, - ответил Барретт. - Такое у меня нередко бывает, чтоб вы знали, Ханн. Вот так. Я могу помочь перенести этих зверей. Сегодня вечером у нас будет свежий суп из трилобитов.
Они начали подниматься по ступеням к лагерю. Неожиданно откуда-то сверху послышался дикий крик. Это кричал Квесада.
- Ловите его! Ловите его! Он мчится к вам!
Встревоженно задрав голову, Барретт увидел Брюса Вальдосто, который изо всех сил мчался вниз. Он был в чем мать родила, а за ним развивались лоскуты ткани, которыми он недавно был привязан к койке. Примерно в сотне метров выше него стоял Квесада, из носа которого текла кровь. Вид у него был поникший и ошеломленный.
Вальдосто, несущийся вниз, представлял собой жуткое зрелище. Он никогда не был проворным из-за своих ног, но теперь, после нескольких недель, проведенных под воздействием успокоительных средств, он вообще вряд ли мог стоять на них. У него была нарушена координация движений. Он делал рывки вперед, спотыкался и падал, катился на четвереньках, затем с трудом поднимался, и, сделав еще несколько шагов вперед, снова падал. Его волосатое туловище блестело от пота, дикие глаза ничего не видели перед собой, губы были сомкнуты. Он походил на какое-то животное, сорвавшееся с цепи и мчавшееся теперь куда глаза глядят, навстречу свободе и гибели сразу.
