Георгий Гуревич - Рождение шестого океана
Неприятно, конечно, устраивать избиение смышленых зверьков. Унгра сам охотно кормил мартышек в саду, смеялся, когда черные пальчики хватали его за полу. Даже передергивает, когда думаешь о массовом убийстве. Унгра жалостлив, крови он не переносит, мяса не ест совсем.
Но если президент будет жалостлив, через три месяца привычно равнодушные могильщики довезут на телегах штабеля безымянных трупов.
Не всякий имеет право на жалость.
3— Проклинайте убийцу, люди!
День клонится к вечеру, но зной не спал. Густо-черные тени путаются в ногах. Глазам больно от ярко освещенных белых стен. Жесткая пыль скрипит на зубах. Жара, но столица сегодня не спит. Жители стоят плечом к плечу тесными рядами по всей главной улице. И сквозь строй медленно продвигается процессия.
Впереди четыре трубача и четыре барабанщика. Их одежда состоит из желтых и красных лент. На головах — желтые тарелки величиной с колесо телеги. Так одеваются жрецы Солнца. Неудобно, но зато не похоже на простых людей.
Первый трубач трубит, барабанщик бьет в барабан и громко восклицает: «Проклинайте убийцу, люди!» Затем трубит второй трубач, гремит второй барабан и снова крик: «Проклинайте убийцу, люди!»
Убийца плетется сзади. Его седая голова не покрыта, и крупные капли пота текут по лбу. На груди его висит чучело мартышки, оно покачивается в такт шагам. Тяжко старику в знойный день тащиться по улицам. Но такова кара за убийство обезьяны.
Избиение мартышек еще не началось, к нему приступят завтра. Леса и поля будут очищены от прожорливых зверьков. Истребительные команды подготовлены и вооружены. Общий грех берет на себя, вымаливает у богов прощение старик с непокрытой головой — президент республики Унгра.
Прощение он получит на главной площади города. Там, на высоком помосте, ожидает его человек в парчовой одежде с пудовым золотым диском на голове — верховный жрец бога Солнца. Он допросит преступника, простит его и от имени бога Джари предложит переселить обезьян на небо.
Но к площади нужно еще идти и идти сквозь толпы людей, под унылый грохот барабана и выкрики:
— Проклинайте убийцу, люди! Побейте его камнями!
Мужчины молчат, стиснув зубы. Женщины шепчут послушно: «Будь проклят, будь проклят, Унгра!» Но камней не швыряет никто.
4Зеркальные окна Национального банка «Чария и Компани» задернуты шторами. Не рекомендуется показываться — в любопытного могут полететь камни. Бывало и так. Но шторы шевелятся, глаза глядят в щелочку. Глядит в щелочку Тутсхолд, не удержался и Сайкл.
Тутсхолд заметно стареет. Под глазами у него мешки, на скулах багровые жилки. А Сайкл цветет — кровь с молоком. Молоко идет ему на пользу.
— Почему не бросают камни? — удивляется Сайкл. — Будь я мальчишкой, я сам запустил бы... для интереса: попаду или нет? У этих черномазых душонки богомольных старух.
— О нет, не надо упрощать, Сайкл. Они умеют быть жестокими. Я сам видел лет десять назад, как одного охотника, нечаянно подстрелившего обезьяну, превратили в кровавое тесто. Но Унгра — другое дело. Он может позволить себе все. Чернь молится на этого хриплого комедианта. Опаснейший человек! А был когда-то простым конторщиком у моего отца. В своих воспоминаниях Унгра пишет, что отец не подавал ему руки. Был у папаши такой грех — не любил панибратства. Подумайте, пустая вежливость, два — три ласковых слова, подарок к Рождеству, приглашение к столу — и не было бы обиженного вождя — фанатика Унгры, не было бы независимой республики.
— Вы, Тутсхолд, неисправимый консерватор. Не в вежливости дело. Человеку нужна свобода — возможность завоевать свое место в жизни. А у вас туземец не мог стать офицером, не мог открыть банк, построить железную дорогу...
— О, некоторым мы разрешали, и они не злились на нас. Но кто знал, что нужно удовлетворить самолюбие именно этого конторщика. Бог скрыл от нас грядущее... Скрывает грядущее и от Унгры. Вот он разыгрывает кающегося, собираясь в кровавый поход против несчастных зверьков, и не знает, что это последняя комедия в его жизни, а в конце улицы — точка... и занавес.
— Тсс! Кто-то идет, — встрепенулся Сайкл.
— Не волнуйтесь, это наш друг Чария.
Директор банка дрожал мелкой дрожью. На нем лица не было: глаза выпучены, рот полураскрыт, на маслянистых щеках струйки пота. Побледнеть чернокожий Чария не мог; он стал серым, как пепел.
— Господа, мы бессильны,— пробормотал он, задыхаясь, —Унгра — народный герой, больше того,— он святой. Только святой мог пройти невредимо через такое испытание. Никто не решается поднять на него руку. Я не могу один против всего народа. Я предупрежу его... Побегу и скажу, что на площади...
— Ну — ну, без глупостей! — закричал Сайкл, испуганно оглядываясь на старшего компаньона.
Но Тутсхолд лучше знал людей. Он понял, что Чария прибежал за поддержкой, хочет, чтобы его уговорили. И, похлопав купца по трясущемуся плечу, Тутсхолд сказал ласково:
— У вас нервы, Чария. В двадцатом веке не бывает святых. Там, за окошком, хитрый старик разыгрывает фарс. Еще десять минут он будет прикидываться святошей, а затем снова станет президентом. И тогда вам придется худо, Чария, но будет уже поздно. Старик проверил свою силу, он знает, что народ позволит ему все. Завтра он прикончит культ обезьян, через полгода отделит церковь от государства, через год — национализирует банки. И никто не помешает ему — спасителю от голода... Идите, предупреждайте, надевайте веревку на свою шею. Ваша свобода и власть кончатся на той площади, где жрец простит бывшего каторжника Унгру.
— И канадскую пшеницу придется вываливать в море. Сто миллионов тонн по самой низкой цене, добавил Сайкл деловито.
— Решайте, Чария, — быть рабом или президентом?
Банкир нерешительно улыбнулся.
— Нет, я не отказываюсь, джентльмены. Но трудно, знаете ли... Мне никогда не приходилось... Нервы.
— Все от вина. Вино губит вас, — поддержал успокоенный Сайкл. — Мой дед пил только молоко и дожил до девяноста лет.
Тутсхолд меж тем подталкивал банкира к выходу:
— Спешите, Чария, вам надо быть на площади, рядом с Унгрой, на виду. И постарайтесь, чтобы у вас были синяки.
— Синяки незаметны на темной коже. Я попробую добыть царапины.
Он уже почти шутил, успокоенный соучастниками. Отер пот; поправил галстук и вышел танцующей походкой. Тутсхолд и Сайкл прильнули к шторе.
Процессия уже выходила на площадь. Верховный жрец встал со своего трона. Головной убор на нем вспыхнул, как настоящее солнце.
