Александр Громов - Мягкая посадка
Визжали шины.
А вообще за эту работу Сашка мне врежет, думал я, перебирая в уме, что буду говорить в оправдание. Особенно за последнюю фразу врежет — отшил агент клиента, сам снял с крючка и выпустил. Ничего, как-нибудь спишется на интеллигентскую бестолковость… Противно, да? Тебя никто не спрашивает, противно тебе или нет. Работай, коли влез в лямку, тяни, отрабатывай родительский комфорт и свою безопасность, прекрати юлить ужом и думать на тему: отдам — не отдам… Вацека вот взяли, сломали и не спросили, отдам я его или нет. Лучше всего, конечно, вообще не думать, то есть не думать о том, что не одобрено и не предписано, но я этого не умею, дисциплины мышления у меня никакой, так что с точки зрения Сашки я, пожалуй, не самый ценный кадр. Однако, по-видимому, не безнадежный — вот что самое противное. Бойля-то он мне доверил… правда, кому же еще, как не мне? И лучше, конечно, мне, чем кому-то другому. «Акцент у него все-таки деревянный, взгляни на спектральные характеристики, а вот запись одной из ваших бесед — ты удивлен? — тут даже на слух…» Тоже мне, знаток произношения звука ти-эйч…
И какой же это гад, интересно, меня пасет, подумал я. Господи, да кто угодно, перебрать всех невозможно и не хочется. Только теперь к «кто угодно», кажется, прибавился Вацек…
Волки воют не на луну. Они жалуются друг на друга.
Далеко позади, вывернув из-за угла, мелькнул броневик дорожной полиции, коротко вякнул сиреной, требуя остановиться, а потом кинул мне в корму луч прожектора и наддал. Я ушел от него играючи, в три поворота, и заглушил двигатель в переулке с перебитыми фонарями — слышно было, как броневик сотрясает мостовую в некотором отдалении и как эпицентр сотрясания мало-помалу удаляется из поля ощущений. Ладно… В крайнем случае намекну Бойлю, когда буду уверен, что нас не слушают, не запаниковал бы только он с непривычки, вот что опасно…
Как он сказал? «Мне кажется, у вас не все в порядке, у вас самого…» Неужели заметно? Еще бы, как не заметить. Я, конечно, не государство, но с двумя проблемами сразу и мне не справиться, куда там, хорошо уже то, что удалось надавить на Мишку…
Возвращаться на патрулируемую улицу и объясняться с полицией не было никакого желания. Трогаясь с места, я осветил стену дома боковой фарой, надеясь прочесть название переулка, и в этом не преуспел. Вывески не оказалось. Только сейчас я заметил, что у тротуара не припарковано ни одной машины. Зияющие провалы окон с зазубренными стеклянными жвалами по периметрам говорили сами за себя. Этому переулку уже не требовалось название.
Минут через пять я окончательно заблудился. Здесь оказалось какое-то ненормальное количество узеньких переулочков и проездов в щедрой россыпи мусора на асфальте, коротких темных тупиков и арок в сомкнутых стенах домов, открывающих проезд в непроходные и проходные, но все равно непроходимые дворы, больше похожие на снегохранилища. Единая Дорожная тут не действовала. Черт знает что! Часть города, в которую я вляпался, была совершенно мертва и покинута всеми, сюда не манило даже адаптантов, один только раз в далеком окне мелькнул слабый свет и тотчас погас — очевидно, там услышали шум машины. Неужели в городе все еще живет два с половиной миллиона человек? Целых два? И еще с половиной? Врут, должно быть.
А ведь Бойль сказал сущую правду: у нас просто нет времени…
Может быть, и ГЕП выглядела бы разумным средством, а не очередным зигзагом в метаниях ополоумевших от страха народных избранников, будь у нас впереди достаточный временной промежуток? Лет сто…
Может быть.
Совершенно неожиданно машина вынеслась на освещенную улицу. Асфальт под фонарями мокро блестел от натаявшего снега. Ага, вот где я! Улица была знакомая, на периферии владений той стаи, с которой я не раз играл в кошки-мышки. Ну, не так уж далеко меня занесло, через пять минут дома буду…
Я наощупь потыкал в клавиши телефона:
— Малыш, я еду.
На лобовом стекле загорелся экранчик. И сейчас же в машину ворвалось тяжелое дыхание из нескольких ртов, сопенье, странное повизгиванье, мерное хрупанье, будто кто-то упорный грыз и никак не мог догрызть громадную кочерыжку, непонятный гнусавый выговор, тягучие обрывки нечеловеческих фонем, знакомые каждому в этом городе, снящиеся по ночам в тягучих кошмарах…
Стая!
Простые события и начинаются просто.
Нога воткнула педаль в пол. Я еще не верил в случившееся. Не мог поверить, и тело сработало как автомат: дать газу, дать на полную катушку, чтобы машина рванулась вперед гоночным болидом, чтобы потемнело в глазах, чтобы размазаться по спинке сиденья и как можно дольше, хотя бы лишнюю секунду, хотя бы полсекунды не верить…
Стая у Дарьи в доме.
Адаптанты предсказуемы только поодиночке. Выловленных одиночек свозят в резерваты, а невыловленные постепенно вымирают в самом буквальном смысле. Стаи живут и множатся. Свою потребность в жилье и пище они удовлетворяют набегами на жилые кварталы. Действия стаи нелогичны и непредсказуемы. Невозможно угадать, какой дом будет следующим. Только выбрав цель, а иногда сразу две или три, если стая достаточно велика, она начинает действовать размеренно и планомерно.
Экран загородила чья-то спина. Гнусавый голос оборвался лающим хохотом. Донесся пронзительный женский визг.
— Дарья!.. — закричал я.
Спина убралась, будто ее смахнули, — адаптант отпрыгнул от экрана. Визг повторился.
— Уж! — коротко и внятно сказал кто-то, и несколько глоток ответили все тем же отвратительным взлаивающим смехом.
— Дарья, держись!!! — заорал я не своим голосом.
Ничего умнее я не придумал.
Ощеренная харя не поместилась в экранчик. Из безгубого рта по грязному редколесью на подбородке стекала слюна. Глаза не оставляли никаких сомнений: конкурентноспособный вид был тут как тут и не терял времени. Одно мгновение адаптант и я молча смотрели друг на друга. Затем харя отодвинулась, как бы приглашая меня полюбоваться.
В комнате царил разгром. Кресла были перевернуты, журнальный столик целился в потолок тремя ножками — четвертая была выворочена с корнем. Рядом со столиком, вытянувшись на полу среди осколков битой посуды, лежал с оскаленной мордой мертвый доберман Зулус. Живот собаки был вспорот по всей длине, и красные внутренности вывалились на пол. Адаптантов, кроме обладателя ощеренной хари, в кадре было двое: один не спеша натягивал на себя рваный армейский комбинезон, другой непринужденно испражнялся посреди комнаты. Еще один проволок по полу женское тело. Голова Дарьи безжизненно моталась, домашний халатик был разорван и висел клочьями. Экран повернулся к окну — должно быть, кто-то заботливый повернул его специально для меня. Чернявый, голый ниже пояса детина с замашками вожака и исцарапанной вокруг волчьих бельм физиономией стоял на подоконнике и несуетливо подергивал привязанную к карнизу веревку с петлей на конце — испытывал на прочность.
