Валентина Журавлева - Снежный мост над пропастью. (Сборник)
Поль Миар был человеком иного склада. Его отец считался одним из крупнейших профессоров богословия, а дед был известным атеистом и антиклерикалом. Люди, подобные его деду, дали Франции Монтескье, Вольтера, Дидро. В доме Миаров часто гостили политические деятели, писатели, адвокаты. Прислушиваясь к неутихающем спорам, Поль довольно скоро сообразил, что взрослые заняты интересной игрой, в которой не так важен результат, как сам процесс игры, подчиняющийся тонким и сложным правилам. Эмиль Золя, обедавший однажды у Миаров, обратил внимание на четырнадцатилетнего мальчика: казалось, ему доставляло удовольствие незаметно подталкивать и направлять спор. Золя предсказал, что мальчик станет депутатом парламента, и ошибся. Поль унаследовал от своей матери, женщины доброй и рассудительной, склонность к работе, дающей полезные результаты. Он принес в химию острый, скептический метод мышления, хотя в его стиле чувствовался и некий привкус игры: иногда Поля забавляли неожиданные превращения веществ.
После окончания университета Миар четыре года работал в лаборатории Штольца, Гофмана и Вендерота. Утверждают, что именно Поль Миар подсказал Гофману способ получения ацетилсалициловой кислоты. Возможно, это легенда. Зато не подлежит сомнению выдающаяся роль, которую Миар сыграл в открытии амидопирина: об этом неоднократно упоминал Штольц. В Париж Миар вернулся зрелым ученым и вскоре стал руководителем лаборатории при госпитале св. Валентина.
К этому времени дружба Миара и Десеня превратилась в открытое соперничество. Несколько французских врачей сообщили о случаях отравления ацетилсалициловой кислотой. Миар выступил в защиту Гофмана. Неделю спустя Десень прочитал в Сорбонне лекцию о лекарственных растениях Западной Африки и резко осудил увлечение “химическими снадобьями”. Так Миар и Десень оказались в центре борьбы, отголоски которой чувствуются и в наши дни.
Строго говоря, Миар и Десень оба были неправы: они занимали слишком категоричные позиции. Но именно эта излишняя категоричность заставляла их искать непроторенные пути и с поразительной энергией идти от открытия к открытию.
Путешествия Десеня похожи на военные экспедиции: им присущи тщательная подготовка, стремительный бросок к точно выбранной цели и возвращение с трофеями. Говорили, что Десень пользуется списками испанского араба Ибн-Байтара и какими-то малоизвестными рукописными травниками. Это чистейший вздор, хотя Десень, конечно, был большим знатоком старинной фармацевтической литературы. Жерар Десень чувствовал душу растений или, если говорить точнее, интуитивно угадывал жизненные закономерности растительного мира. Там, где его коллеги видели только хаос и господство случая, Десень улавливал строгую целесообразность. Он понимал, в какое время года должны накапливаться в растениях активные вещества, понимал, зачем это нужно растению, и никогда не искал наугад.
Сохранилась фотография Десеня, сделанная в Лос-Анджелесе после трудной мексиканской экспедиции. Сменив пятерых проводников, Десень проделал путь в три тысячи километров от Тампико сначала на север, к Рио-Гранде, затем на запад, к границам пустыни Хила. На фотографии он выглядит так, словно совершил непродолжительную прогулку по Елисейским полям. Экспедиция дала науке полтораста новых лекарственных растений, в том числе мексиканский ямс, без которого не было бы кортизона.
В это время Поль Миар закладывал основы ультрамикрохимии. Наступили душные летние месяцы, над Парижем медленно двигались волны невыносимого зноя. Обмелела Сена. Засохли листья большого орешника во дворе госпиталя. Миар отпустил своих сотрудников: его раздражала их вялость. Он работал до глубокой ночи, не замечал жары, усталости, голода. Еще в студенческие годы он обратил внимание на оборудование, одинаково несовершенное и грубое во всех лабораториях. Теперь Миар создавал аппаратуру, пригодную для исследования микроскопических доз вещества. Он вдруг понял (правильнее сказать — почувствовал, всей душой почувствовал), что увеличение точности приборов ведет к открытиям, даже если работаешь с давно известными веществами.
Когда от резкого газового освещения начинали болеть глаза, Поль Миар выходил во двор госпиталя, садился на каменные ступени, не остывшие еще от дневного зноя, и смотрел в черное небо. Где-то под этими же звездами у костра спал Жерар Десень. Поль отчетливо видел костер. Можно было даже закрыть глаза: пламя не исчезало. Это был отблеск огня газовых горелок. Поль терпеливо ждал, пока погаснет пляшущее в глазах желтое пламя, и возвращался в лабораторию.
Полемика между Десенем и Миаром постепенно вышла за рамки профессионального спора. Оба они, Десень и Миар, затрагивали в своих статьях вопросы о назначении человека, о путях познания, о связи между наукой и искусством. В лабораторию при госпитале св. Валентина дважды приезжал Жюль Ренар. Сохранилась обширная переписка Миара с Рентгеном и Шоу.
Анри Беккерель, лечившийся в госпитале св.Валентина, рассказывает, как однажды во дворе внезапно появился высокий человек в прожженном, перепачканном халате.
Сразу же, говорит Беккерель, меня охватило ощущение беспокойства и тревоги Казалось, этот человек только что покинул поле битвы, самое пекло. Сжав кулаки, наклонившись вперед, он стремительно шагал по узким дорожкам, и на его лице ясно была видна мучительно напряженная работа мысли. Беккерель говорит, чго незнакомец был поразительно похож на Бодлера, каким он изображен на знаменитом портрете кисти Курбе: запавшие глаза под массивным лбом, резкие морщины у рта, упрямо выдвинутый подбородок.
Внезапно этот человек остановился и простоял несколько минут совершенно неподвижно. Потом поднял руки; пальцы начали быстро двигаться, словно собирая в воздухе какой-то прибор. Закончив работу, человек обошел невидимый, несуществующий прибор, словно опасаясь задеть его и повредить.
Через несколько дней Беккерель познакомился с Миаром; у них установились товарищеские отношения.
Немало друзей было и у Десеня: писатели, поэты и художники. Когда Десеня просили рассказать о дальних странах, он отбирал самое красочное и ни слова не говорил о пережитых трудностях, не жаловался на опасности и лишения. Вот почему “Путешественники”, которые Эмиль Верхарн посвятил Десеню, наполнены такой торжественной созерцательностью:
Пустыни рыжие и степи — без границ,
Подвластные громам и ураганам бурным,
И солнца, саваном одетые пурпурным,
Туманным золотом вечерних плащаниц.
И храмы медные, где щит и меч тяжелый
У паперти, и крест над ними в вышине,
