Коллектив авторов - Полдень, XXI век (июнь 2012)
Снова оператор нас подвел. Исчезла связь, а вместе с ней и подростки.
Пельмешка опешила, включила фонарик и прошмыгнула по углам: никого.
И тогда мой пес-преследователь отделился от мрака, блеснул искорками в глазах, будто спрашивая меня: «Рыцарь Павел, лекарь чумного города, ты бы хотел выйти за рамки полномочий? Поквитаться со страхами нездорового молодняка?..» Пес-видение, беспокойная душа, сказал: «Я к твоим услугам» – и осклабился.
Подвал распался картонной коробкой, залило чернилами воздух. Лишь одинокая лампа накаливания свисала из бесконечности, рассеивая тьму.
Хихикала ночь, кружа и вертя светилко на проводе.
Распахнут зев ее, и смрад, и голод, и песня крови, что горланят скелеты в петербургской земле, – все это топит нас в подвальной черноте, железной рукавицей за шкирку – топит. Легионы сдвинули щиты и зыбкой громадой застыли на краю потустороннего.
Гомон толпы, шорохи, хрип, дробный перестук прутьев о зарешеченные окна – подростковая терапия, вещь в себе, зазвучала с большим опозданием и без всякой видимости ребятни. Они дрались, неумехи, вычерпывая изнутри страх, но корабль неминуемо тонул, насосы ломались, пробоина была слишком велика…
Реальность была слишком велика.
Все, что осталось невычерпнутым, проступило стылыми молочными фигурами. Душимые злобой люди. Скрюченные пальцы, оскалы, вспухшие вены на лбах. Страхи бойцовского клуба, пока еще призрачные.
Я понял: в этом городе нельзя опускаться ниже земли. Никаких подвалов, к черту метро.
Рать алкала сечи. Ждала. Ответь, Павел, мотнул косматый головой, ответь за всех и умри в одиночестве. Шанс ускользает; не сплести больше сеть, не замкнуть провода – и так вывернется скоро. Ты только послушай, боец.
…Разборчиво, с отличной периферийной слышимостью донеслось: сигналы машин, чей-то молитвенный бубнеж, шепот кондиционера, шорох колес по мокрому асфальту.
Вайс продирался через некрополь мрачных домин и неоновых реклам, сквозь сырость и гнет города на Неве. В этом огромном кассовом аппарате, где никогда не кончатся чеки, с надрывным хлопком сломалась катушка.
Ничто теперь не имело значения…
– Я согласен.
Врач по специальности, я дал нерушимую клятву, я хочу вылечить их всех. От засевшей в нутре колючей, кислотной, с гноящейся слюной из пасти агрессии. Этот культ силы, оружия, ненависти нарывает и опутывает нервы. Еще немного и он пустит метастазы.
Дети не должны драться в подвале, подзуживая друг друга. Так они никогда не победят.
– Пельмешка, скальпель.
Заплескался эреб, соскребая с детей ржавчину взрослого мира.
Черный пес Петербург пронзительно завыл.
Потом он неловко, боком, шагнул за ширму, и молочные фигуры обрели плоть. Их наполнило кровью, обтянуло кожей. Грех – недостающая деталь – заворочался, сел в пазы, и у людей появился пульс.
Евгений наконец отпустил Пельмешку, готовую метнуть нож в угрюмую псину, и девица, вольная, с места закрутилась жилистым бревнышком: локти-колени покатили на первый вал оживших агрессоров. Лопоухая валькирия, реинкарнация киношных суперменов, в юности застенчивая до невменяемости, дорвалась до зла в чистом виде. Первый круг – незамутненная мыслями расправа. Аффект.
Мрак ухмыльнулся.
Кровавый призрак бойни вознесся над толпой, и красный крест прицелом выхватил меня из многообразия обывателей. Я намечен визирной целью. Я – гарантия связи времен.
Семеныч дернул себя за ус, кивнул, будто говоря: «М-да, поручик, ситуация-с», сложил джинсовую куртку в зияющий чернотой пол и прикрыл девчонку с тыла. Старик сворачивал шеи, рубил ладонью ключицы, отбивал печенки – все «по науке». Конвейер запущен, лента загружена, а до обеда еще целая вечность. Сейчас покажу, курва, хмурился Евгений, как у нас на «Электротяжмаше» железо крутят.
У врага пересменка: пошел второй круг. Страсть к насилию, расчетливая агрессия.
Идут не с пустыми руками: кастеты, биты, ножи. Подарки, блин. Я отбираю «бабочку» у размахавшегося злодея, от которого разит отцеубийством. Вооруженная погань, приютившаяся в слякотном городе на Неве, обращается в нарезку. Ровные порезы и точные колотые раны – предмет моей гордости.
В сем чернильном краю можно работать насмерть.
А я все еще молод и люблю свою работу.
…Одинокая лампочка, центр мироздания с вольфрамовой сердцевиной, ориентировала нас в пространстве, пока все не закрутилось, задрожало, громыхнуло, и мимо меня спиной вперед не пролетела Пельмешка. Я различил пятна крови на лбу и блеск в глазах. Уняв тремор в руках, выбросил нож в того мужика, что расчетливым движением метнул сверток с бомбой. Нашпигованная металлическими обрезками, она размазала толпу, багровой кляксой расцветила равномерную тьму.
«Бабочка» впилась в кадык.
Краем глаза я видел, как приподнималась на колени наша девчонка-новичок. Некрасавица Пельмешка. Изломанная богомолка, она часто моргала и никак не могла собраться и оторвать ладони от черноты. К ней бежал, расшвыривая нечисть, Евгений. Наставника подводило сердце. В ритм его работы вплелся тревожный глухой стон.
Конвейер завязался петлей и властно обтянул морщинистую шею.
…Контуженная Пельмешка непонимающе смотрела на подламывающиеся ноги. Из глаз брызнуло, вспомнилось невпопад, как она сидела в суде на слушании, за решеткой, словно дикий зверь, а не отважная девица, воздающая справедливость.
Семеныч заглянул ей в глаза и, нежно придерживая за плечи, перевернул Пельмешку на спину. Стеклянное солнце покачивалось на проводе. Судья с незапоминающимся лицом в очередной раз зачитал приговор, и Пельмешку, лежащую под маячащим светилом, оправдали.
Когда началась бомбежка и напущенная лукавым ночь с ревом распалась на воронки и комья мрака, Евгений опустил веки своей бойцовой девочке. Двинулся навстречу все прибывающим легионам.
Было видно, где он шел.
…Радиус второго круга стремился к бесконечности, но я чувствовал: вот-вот размотается пружина, иссякнет то, с чем мы всю жизнь боролись, и наступит новое. То, что не учуять и не победить. Наверно, тени от врагов встанут частоколом и расплющат бойцов Особого отдела – всмятку.
Бутылка, кувыркаясь и блестя, пролетела в опасной близости от моего затылка.
Я впечатал кастет в чьи-то ребра, ощутил, как тяжестью наливается рука. Люди передо мной были собраны не из плоти: их распирала гранитная дурь, каркасом костенела глупость, бронебойная уверенность, что «моя хата с краю». Они метали камни и куски арматуры. Чиркнул рядом, распыляясь, крутясь волчком, баллончик с химической дрянью.
Джинн вылезал из жестянки.
Висок пронзила ледяная игла: людям нет конца. Аттракцион завелся, кондуктор сбежал. В сгущающейся ночи, когда пуля пронзила навылет Евгения и разом навалилась на безоружного толпа, я вырвал джинна из бутылки.
