Андрей Столяров - Сад и канал
Я лишь вздохнул.
— А все-таки неужели ничего нельзя было сделать? — спросила Леля. — Ты меня извини, но мне кажется почему-то, что он еще жив — что он лежит сейчас там, один, может быть, раненый, посреди болота, и трясина медленно засасывает его. Закрою глаза и вижу: топь, развалины, желтый туман. А в воде извиваются жирные скользкие пиявки…
Она достала из кармана носовой платок, послюнявила и ожесточенно потерла щеку — скривилась, потрогала это место пальцами.
Спросила:
— Что там у меня на лице? — добавила. — Больно.
В свою очередь я тоже достал носовой платок, тоже послюнявил и тоже вытер.
— Ничего особенного. Просто ссадина…
— Ладно. Надо идти, — сказала Леля. — Я знаю, что я все выдумываю. Он, конечно, погиб. Я видела, как земля на этом пятачке — осела. Между прочим, он поступил совершенно правильно. Он убил Зверя и сам погиб. Ведь так?
— Так, — сказал я.
— Тогда пошли.
— Пошли.
— Но это был очень красивый Зверь, — вдруг сказала Леля.
Кое-как мы перебрались через развалины. Местами там было совершенно не пройти. Арматура образовывала какие-то немыслимые сплетения. Леля то и дело спотыкалась. Я ее поддерживал. Нам приходилось чуть ли не прижиматься к стене противоположного дома. Я боялся, что он тоже может обрушиться. Но, к счастью, все обошлось. Развалины остались позади. Позади остались болота и вымершие трущобы. Мы пересекли Обводный канал, вода в котором пахла отбросами, и по безлюдной, уже растрескавшейся набережной обогнули территорию Варшавского вокзала. Дальше начинались пакгаузы и склады, засыпанные антрацитом. Собственно, город здесь завершался. Город тоже оставался позади. Леля была права. Это был действительно очень красивый город. Я вспомнил, как горит от закатного солнца шпиль Петропавловской крепости, как потом выделяется чернотой отточенный ее силуэт, как темнеет прозрачная синева на Дворцовой площади и как светится в ней пышная лепка Дворца, как блестит неподвижная зеркальная вода в каналах, как сквозят ранней осенью деревья в Летнем саду, как пленительно разгораются белые ночи и как облекают они капище камня в волшебный свет. Замирают подъезды, цепенеют торжественные колокольни, эхо случайных шагов парит над улицей…
Ничего этого больше не будет. Я ощущал болезненную ноющую пустоту в груди.
— Что-то закончилось, — сказала Леля. — Я чувствую, что — что-то закончилось. Что-то перестало существовать. Я не знаю, будет ли у нас что-нибудь новое. Может быть, и не будет. Но что-то определенно закончилось. Раз — и все.
— Да, — сказал я.
Я чувствовал то же самое. Действительно, что-то закончилось. Не просто — город. Что-то еще. Что-то исключительно важное, прежде необходимое. То, на чем основывалась, быть может, сама жизнь. И теперь оно бесповоротно закончилось.
— Да, — сказал я.
Мы прошли пакгаузы, и со всех сторон нас обступили пеналы из светлого кирпича. Одинаковые, безликие, отличающиеся лишь по размерам и по количеству этажей. Это потянулись районы новостроек. Простирались они на десятки километров, окружая город враждебным искусственным частоколом. Была в них какая-то тупая унылость. Словно строили не люди, а некие механические существа. И особенно удручающе выглядели они сейчас, когда были покинуты своими жителями. Висели лопнувшие провода. Стояли троллейбусы с разбитыми стеклами. Двери многих парадных были сорваны, и оттуда гнилыми языками выплескивался квартирный мусор. Валялись матрасы, игрушки, взрезанные чемоданы. Впечатление было неприятное. Словно после чумы. Я не ожидал, что здесь будет так пустынно. Насколько я знал, «явления» не затрагивали новостройки. Тут не возникали «мумии» и не случалось «прорывов истории». Не разваливались, набухая, здания, и не трескался от железной травы асфальт. Не свирепствовала гроза, и не образовывались многокилометровые болота. Тут все было, как обычно. Даже коммунальные службы работали вполне нормально. Во всяком случае, если судить по сводкам. И тем не менее, население покинуло эти районы. Видимо, поддавшись общей панике.
— Кладбище, — сказала Леля.
Она была права. Я опять чувствовал то же самое. Солнце стояло уже высоко, начинало припекать, редкий болотный туман, царивший в городе, незаметно рассеялся, проступило синее небо, но ощущение было именно как от кладбища. Хотя как раз в новостройках мы встретили первых людей.
Произошло это неожиданно.
Мы брели по широкой улице, ведущей на юго-восток, и вдруг неподалеку от перекрестка, из стеклянного магазина с надписью «Промтовары» вынырнули трое мужчин в рабочих комбинезонах. Все трое были коренастые, неповоротливые, угрюмые, чем-то даже, как братья, похожие друг на друга — в тяжелых армейских ботинках, с ломиками в руках. И у каждого из них за спиной висело по объемистому рюкзаку.
Они увидели нас и остановились, как вкопанные.
Мы тоже остановились.
До этого мы почему-то не сталкивались с людьми. Попадались только «мумии»: десятки и сотни «мумий», лежащих на улицах. Высохших, потемневших, рассыпающихся во прах. А живых людей не было.
Эти — первые.
— Ого! — наконец сказал старший.
Я засунул руку в карман и достал пистолет. Я не стал его наводить, не стал щелкать предохранителем и демонстративно передергивать затвор. Я просто держал его у бедра. Так, чтобы видели.
На всякий случай.
У них, вероятно, тоже что-то было. Потому что старший мужчина тоже сунул руку за пазуху. Но доставать ничего не стал. Наверное, передумал.
— Ну как там вообще? — спросил он.
— Плохо, — ответил я.
— Мертвецы, чудовища?
— Всякое попадается…
— А радиация? — спросил мужчина.
— Что — радиация? — не понял я.
— Говорят, там — радиация страшная…
Я пожал плечами:
— Никакой радиации нет. Я, по крайней мере, ничего об этом не слышал…
Двое крайних мужчин сразу же посмотрели на старшего. А тот усмехнулся:
— Ясненько. Тогда — извините за беспокойство…
Все трое тут же развернулись и ушли в просвет между домами.
Шаги их затихли.
— Могильщики, — сказала Леля.
И снова она была права. Это были могильщики. Те, которые сейчас хлынут в город и разорят его окончательно. Так что — ничего не останется. Пустошь. Болотистая равнина.
Может быть, это и к лучшему.
— Да, — сказала Леля.
Затем мы еще довольно долго брели новостройками. Простирались они, казалось, без всяких границ. После каждого пройденного нами квартала я думал, что уже — вот-вот, но за группами блочных параллелепипедов открывались все новые и новые микрорайоны. Здания в них торчали, как спичечные коробки. Разбегались проспекты, нависали железнодорожные мосты. В окнах бесчисленных этажей блистало солнце. Раньше я и не подозревал, что город так сильно разросся. Прямо-таки до ненормальных размеров. Было в этом что-то патологическое. Неудивительно, что сердце его, в конце концов, не выдержало. Омрачилось сознание, душа начала распадаться. И в итоге он превратился в дикого Зверя. А теперь и Зверь отправился в небытие, — захватив с собою часть нашей жизни. Что-то кончилось. Что-то кончилось навсегда. Я не знал, как это правильно сформулировать. Чтобы сформулировать, нужны какие-то силы. А сил у меня не было. Я еле тащился. Очень тяготила духота. Ослепляло надрывное летнее марево. Жара наваливалась — просто убийственная. Тем более здесь, среди безликого камня. Леля непрерывно, как рыба, вынутая из воды, открывала рот. Воздуха явно не хватало. Было ясно, что долго мы не выдержим. Но, к счастью, новостройки стали постепенно отодвигаться назад. Отодвигались, отодвигались и совсем отодвинулись, превратившись в разнокалиберную каменную череду. Асфальтовая дорога тоже оборвалась. По обеим сторонам раскинулись бескрайние луговые просторы. Кое-где виднелись среди них грядки с капустой. По-моему, совершенно заброшенные. Впрочем, я в этом не разбираюсь. Пахло черноземом, горячими травами. Далеко на горизонте синел мрачноватый лес. До него было, наверное, километров пятнадцать. Здесь мы поняли, что идти больше не можем и в изнеможении повалились рядом с какой-то канавой.
