Джон Бойд - Опылители Эдема
— Я чувствую себя так, как в ночь смерти матери, — сказал он. — Они оплакивали умершую.
Он положил руку ей на плечо. Это был непроизвольный жест братства и гуманизма, и она была признательна ему за это. Сидя возле нее на корточках, он очень долго ничего не говорил, потом, обняв за талию, сказал;
— Пошли, Фреда. — И повел ее в служебное помещение. Она ясно сознавала, что его рука обнимает ее, и была благодарна ему за это прикосновение. Из пустоты пространства и времени пришло горе, которое касалось и ее, донесся плач по умершим вселенным, и ее собственные заботы потерялись в необъятности этой печали.
Хал помог ей добраться до стула перед ее рабочим столом; она слышала его шаги за спиной, когда он направился к своему столу, смутно осознавала, что он делает запись в журнале наблюдений, потом услыхала, как захлопнулся журнал, как захрустела восковая бумага. Когда ощущение грусти стало покидать ее, когда она смогла немного отрешиться от горя тюльпанов, до ее слуха стал доходить его бархатный голос, напевавший какую-то элегию двадцатого столетия; он пел тихо, но чисто, и она ловила каждое слово:
Палаты храма сердца моего,
Где в каждой светлый образ твой живет,
Темны печалью вечной по тебе.
Эта песня была такой проникновенной и так кстати, что она невольно обернулась и стала пристально смотреть на него. Она видела, как он принес тюльпан и положил его на восковую бумагу, которую используют продавцы цветов, как он сложил бумагу, подогнув края, чтобы тюльпан оказался внутри получившегося кулька. Она наблюдала, как Хал взял кулек с цветком обеими руками и благоговейно понес его за дверь на солнечный свет, в котором он не будет больше блистать, на свежий воздух, в котором ему не суждено больше петь. Было покончено и с песней, и с певцом. Оставшись одна, Фреда уронила голову на стол и заплакала, не сдерживая слез. Она была рада, что Хал не предложил ей участвовать в похоронах.
Он вернулся через пятнадцать минут; она уже вытерла слезы и привела в порядок лицо. Он тяжело опустился на стул перед своим рабочим столом и вместе со стулом повернулся к ней.
— Вы не должны огорчаться, доктор Карон. Что сделано, то сделано, и не может быть переделано.
— Зовите меня Фреда, Хал, — сказала она.
— Они разговаривали с нами, Фреда.
— Да, они с нами общались. Горе универсально, так же как всюду во вселенной дважды два — четыре.
— Это так. Но ведь они общались. Я бы хотел, чтобы вы дали разрешение послать некоторые из моих лент в Бюро Лингвистики для анализа на наличие в них повторяющихся или периодически повторяющихся фрагментов записи.
— Чтобы установить, общаются ли тюльпаны друг с другом? — спросила она.
— Между нами говоря, да. «Я бы хотел, — напишу я в письме, — чтобы прилагаемые ленты были проанализированы на предмет наличия в записях музыкального диссонанса». Думаю, удастся получить результаты такого анализа и не нарваться на то, чтобы нас обоих отправили в Хьюстон.
— Как вы наивны, Хал. Я ведь сразу поняла, чего вы хотите. За то время, пока ваш запрос пройдет по Каналам в Министерство Сельского Хозяйства, из него в Министерство Здравоохранения, Образования и Социального обеспечения, а оттуда в Лингвистику, о нас с вами уже пойдет дурная слава, а наше Бюро станет посмешищем для всех министерств. Нашим карьерам придет конец, наши репутации будут загублены, честь — запятнана.
— Я воздаю честь только одной чести — честности, — сказал он. — А самый верный путь обесчестить себя — забота о собственной репутации. Если что-то стоит того, чтобы в него верить, то за это что-то стоит бороться.
— А-а, да, — кивнула она. — Меня тоже посадили на этот вертел в Вашингтоне.
— Если вы имеете в виду станцию Гейнора, то все вы боролись за памятник Гейнору; если вы верили в это, — добавил он с горечью, — значит, вы бесчестны от рождения.
— Я была согласна с политикой администрации и вышла с этим ходатайством по своей воле, — вспыхнула она, — но я не желаю обсуждать административные материи.
— Я и не собирался, — сказал он, — но если наша цель — истина, не имеет значения, получим мы одобрение аппарата или нет. Если мы правы, то мы правы не для администраторов, а для вечности, и пусть они катятся ко всем чертям. По моему не раз перепроверенному убеждению, — загорелся он, — эти болваны-лизоблюды… Но я не желаю обсуждать администраторов. Все, что мне нужно, — это информация банков памяти лингвистических компьютеров. Если вы подпишете письмо, они будут обязаны удовлетворить мой запрос. Если лингвисты обнаружат какой-нибудь закономерный кусочек записи, я куплю подержанный экземпляр «Криптоанализа» и сам его расшифрую… Если я обнаружу то, что надеюсь найти, никакой бюрократ в мире не сможет оспорить, или унизить, или запретить теорию коммуникации растений Карон-Полино.
Он вторгся в ее храм, подверг, как менял, бичеванию ее жрецов, и она больше чем наполовину согласилась с ним. Он показал ей, что ее амбиции заслуживают осуждения, и она чувствовала себя посрамленной. Он связал ее имя со своим в каком-то нелепом словосочетании вроде «Теории относительности страстей Эйнштейна-Валентино», однако его идея могла оказаться ключиком к ее кабинетной должности.
Эта идея таила в себе и опасности, и сейчас ее беспокоило в ней то, что связано с опасностями. Вне зависимости от того, насколько правомерно презрение этого юноши к властным структурам, они пока обладают властью. А осмеяние — это самое смертоносное оружие бюрократии.
— Я не позволю вам отправить такое письмо. У нас нет никаких доказательств в поддержку такой теории, а в точной науке нет места интуиции. Недостаточно «интуитивно чувствовать», что тюльпаны общаются; необходимо показать, как они это делают.
— Но я ищу доказательства только…
— Базирующиеся на голой интуиции, — оборвала она. — Вам необходимы доказательства, чтобы оправдать человекочасы Бюро Лингвистики, которые будут затрачены на анализ лент. Я отправлю ваш запрос, только когда он будет подкреплен доказательствами.
— Да, ма-ам.
— Вы слишком много пережили, Хал, вышагивая по приемному покою нашего родильного отделения. Убирайтесь отсюда и отправляйтесь играть на вашей гитаре.
— У вас тоже стрессовое состояние, — улыбнулся Хал. — Почему бы вам не спуститься с пьедестала и не расслабиться в Мексикали, слушая диссонансные ритмы Эль-Торо Полино?
— Так вас называют сеньориты?
— Это мое эстрадное имя. Сегодня вечером я играю мою новую композицию «Карон канкан». У меня не хватает смелости сознаться, что ее сочинили тюльпаны, но я воздал им должное в названии.
