Харлан Эллисон - Все звуки страха (сборник)
— Судя по вашему великодушию, услуга, надо думать, совсем пустяшная.
— Шутить изволите.
— Нисколько. Так что же от меня требуется?
— Поспите часиков десять.
— А вы тем временем снимете автомат и переберете его по винтику.
— Да.
— Если я и дальше собираюсь выигрывать, то глупее хода для меня не придумать. Вы можете так перетряхнуть все нутро автомата, что я уже никогда не выиграю. Даже если истрачу все тридцать восемь кусков.
— У нас лицензия штата Невада, мистер Костнер.
— Ну и что? Я тоже из хорошей семьи, а посмотреть — так просто босяк. Правда, с тридцатью восемью тысячами долларов в кармане.
— С автоматом, Костнер, ничего не случится.
— Тогда зачем снимать его на десять часов?
— Нужно хорошенько покопаться с ним в мастерской. Если там какой-то незаметный дефект вроде усталости металла или износа зубчатой передачи, то нам важно позаботиться, чтобы такое не приключилось с другими автоматами. А кроме того, лишнее время позволит собрать со всего города публику, которую мы сможем использовать. Часть туристов окажется у нас в руках и поможет возместить ущерб, который вы нанесете, сорвав банк в этом казино — с помощью игрального автомата.
— Приходится верить вам на слово.
— Послушайте, Костнер. Этот отель будет еще долго работать после вашего отъезда.
— Если только я перестану выигрывать.
Хартсхорн натянуто улыбнулся.
— Уместное замечание.
— Так что ваш довод меня не убеждает.
— Других не имеется. Если вы пожелаете вернуться в зал, я вас остановить не смогу.
— И мафия мной потом не займется?
— Прошу прощения?
— Я говорю — мафия…
— У вас такая живописная манера выражаться. Честно говоря, понятия не имею, о чем идет речь.
— Уж конечно, не имеете.
— Вам следует поменьше читать бульварщину. Тут законный бизнес. Я лишь прошу об услуге.
— Ладно, мистер Хартсхорн. Правду сказать, я уже трое суток не смыкал глаз. Десять часиков очень пойдут мне на пользу.
— Я сейчас попрошу дежурного подыскать вам тихий номер на верхнем этаже. Большое спасибо, мистер Костнер.
— А, сущий пустяк.
— Мне так не кажется
— Бросьте, рано или. оздно случается даже самое невероятное.
Костнер уже повернулся уходить, а Хартсхорн в это время закуривал сигарету.
— Да, кстати, мисгер Костнер…
— Что? — Костнер обернулся.
И тут у него перед глазами все поплыло. В ушах раздался звон. Хартсхорн заколыхался где-то на краю зрения, будто зарница на горизонте. Будто напоминание о том, что Костнеру во что бы то ни стало требовалось забыть. Будто мольба и рыдания, что все терзали и терзали каждую клеточку его мозга. Голос Мэгги. Все еще там… и опять что-то говорит…
"Они постараются больше тебя ко мне не пустить":
Все, о чем мог подумать Костнер, были обещанные ему десять часов сна. Эти десять часов вдруг сделались важнее денег, важнее потребности в забвении, важнее всего на свете. Хартсхорн продолжал говорить, болтал всякую всячину, но Костнер его не слышал. Получалось так, словно он отключил звук и видел теперь лишь бесшумное движение мягких хартсхорновских губ. Костнер потряс головой, пытаясь прийти в себя.
Появились с полдюжины перетекавших друг в друга Хартсхорнов. И снова послышался голос Мэгги.
"Здесь тепло. И я одна. Если сможешь прийти, не пожалеешь. Приходи, пожалуйста. Поскорее"-.
— Мистер Костнер?
Голос Хартсхорна словно просачивался сквозь слой ила — густой, как ворс на бархате. Костнер изо всех сил напряг зрение. Страшно усталые карие глаза начали что-то различать.
— А слышали вы про тот игральный автомат? — спрашивал его Хартсхорн. Про ту странную историю, что приключилась с ним недель шесть назад?
— А что такое?
— Прямо за ним умерла девушка. Потянула рукоятку-и сердце прихватило. Умерла прямо там на полу.
Некоторое время Костнер молчал. Ему отчаянно хотелось спросить Хартсхорна, какого цвета были у умершей девушки глаза, но он боялся услышать в ответ: голубые.
Уже взявшись за ручку двери, он заметил:
— Получается, у вас с тем автоматом сплошная полоса невезения.
Хартсхорн загадочно улыбнулся:
— Получается так. Может статься, она и дальше продолжится.
Костнер заиграл желваками.
— Это вы к тому, что я тоже могу умереть, — тогда полоса и продолжится?
Улыбка Хартсхорна застыла, будто навсегда отпечатываясь у него на лице.
— Спокойного вам сна, мистер Костнер, — произнес владелец отеля.
Во сне она явилась ему. Длинные гладкие бедра и нежный золотистый пушок на руках; глубокие, как прошлое, голубые глаза, изумительно переливающиеся, будто лиловатые паутинки; упругое тело — восхитительное тело Женщины на все времена. Мэгги пришла к нему.
"Здравствуй. Долго же я скиталась".
— Кто ты? — растерянно спросил Костнер. Он стоял на студеной равнине или то было плоскогорье? Ветер кружился вокруг них — или только вокруг него одного? Она была само совершенство, он ясно ее видел или все же сквозь дымку? Голос ее был глубок и звучен или легок и нежен, будто ночной жасмин?
"Я Мэгги. Я люблю тебя. Я тебя ждала".
— У тебя голубые глаза.
"Да". — С любовью.
— Ты очень красива.
"Спасибо". — Радостно, по-женски.
— Но почему я? Почему это случилось со мной? Ты та самая девушка, которая… ну, та, больная… та, которая?.
"Я Мэгги. Я выбрала тебя, потому что нужна тебе. Тебе уже очень давно кто-то нужен".
Тут Костнеру все и открылось. Прошлое развернулось перед ним, и он увидел, каким он был. Увидел себя в одиночестве. Всегда в одиночестве. Увидел себя ребенком, отпрыском добрых, отзывчивых родителей, не имевших ни малейшего понятия, кто он, кем хочет быть, где лежат его дарования. Так что еще подростком он сбежал из дому — и с тех пор всегда был один, всегда в пути. Годы и месяцы, дни и часы — и никого рядом. Только случайные привязанности, основанные на пище, сексе или надуманной общности. Но никого, кому можно было бы хранить верность и безраздельно принадлежать. Так продолжалось до Сюзи, а с ней он узнал свет. Ему открылись запахи и ароматы той Весны, что всегда лежала за порогом. Он смеялся, смеялся от души и знал, что с Сюэи все наконец-то будет хорошо. И он вручил ей всего себя, открыл ей всё — все свои надежды, все тайные помыслы, все нежные мечтания. А она приняла их, приняла его, приняла все как есть — тогда он впервые узнал, что значит обрести домашний очаг, найти прибежище в чьем-то сердце. Все это оказалось теми самыми глупостями и нежностями, которые он осмеивал у других, но для него… для него они были тогда овеяны дыханием подлинного чуда.
