Роман Подольный - Четверть гения (сборник)
— О, — сказал кибернетик, — отлично, дорогой профессор, ведь все, что больше двадцати пяти, уже талант. Конечно, соотношения здесь условны, но…
У академика кривая прыгнула до восьмидесяти двух, у композитора — до сорока девяти, подскочила до семидесяти шести у балерины и дошла только до четырнадцати у писателя.
Они веселились — все, кроме писателя. Интересно, неужели я выгляжу сейчас таким же мрачным?
— А сколько у вас? — теребила кибернетика Ира Панченко.
— Восемьдесят четыре, — краснея, ответил он. И тогда меня прорвало. Я вытащил из-за столика стул, вышел с ним на пустое пространство почти перед аппаратом, повернулся к гостям. Сел на стул верхом и заговорил.
Говорил я, конечно, вежливо и нежно. Что мне оставалось?
— Ребятки, — сказал я двум «марсианам», стоявшим поблизости, — прощенья мне надо у вас просить. Вы были мне только предлогом, челябинские юные космонавты. Я приехал в командировку в ваш город потому, что туда из
Одессы переехала Люба. — Мои мысли прыгали. — В Одессе-то я открыл школу, где вообще учились одни таланты. Помню, долго пришлось в этом убеждать и учеников и учителей. Вот академик Забелин стоит, он из этой школы как раз.
— И я тоже, и я, — отозвались голоса из разных концов зала.
— А мы? — спросил «марсианин». — Помню, мы сами удивлялись, что все трое — из одного кружка юных космонавтов…
— Кружок-то у вас был, честно говоря, не лучше и не хуже других. Стандарт. Писать не о чем. А надо ведь. Я и стал придумывать всякие фокусы.
— Так уж и фокусы! Те упражнения, что вы предложили, сейчас повсюду используются. И с приборами вы хорошо придумали…
Но я уже повернулся к Мише-кибернетику:
— Помнишь, Миша, барнаульский ресторан? Какой у вас там был мускат! Нет, правильно я сделал, что командировку продлил. А оправдаться чем-то надо было. Вот мне и пригодился повар-изобретатель. Как говорится, не отходя от кассы. Помнишь, что ты там мудрил с цыплятами табака?
— Так вот в чем дело? — расхохотался Миша. — А мне после твоей статьи Крюков из комитета по изобретениям написал. И пошло дело, завертелось. Сам не заметил, как готовить разучился. До сих пор не успел опомниться!
Мне хотелось отомстить за свою бездарность, рассказать, какие случайности привели сюда — через театры и лаборатории — каждого из моих гостей. Случайности, представителем которых был я. И я вспоминал, как Валерку, ныне художника, меня просили отвлечь от несчастной любви, как я на пари написал статью о самом неприметном из сотрудников заготконторы — воспользовался его любовью к шахматной композиции (мастер спорта покивал мне головой), как…
Они слушали и смеялись. Да, все это были случайности. А за ними стояла — строго по Гегелю — необходимость. И я замолчал. Принесли мороженое.
Общий разговор разбился. Я снова остался один. И аппарат — тоже. Все желающие уже измерили свой талант. Даже ассистенты потерялись в толпе — разумеется, где-то около Иры Панченко.
Секунда — и я был уже в той нише. Мягко защелкнулись контакты.
— Зачем же ты сам?! — укоризненно выкрикнул спохватившийся Миша и замер с открытым ртом.
— Я говорил, что она сломана, — торжествующе провозгласил в наступившем молчании писатель. — Девяносто четыре! Вы хотите, чтобы мы поверили, будто он великий журналист? Три ха-ха!
Но кибернетик был серьезен, как никогда.
— Почему же журналист? Аппарат ведь не определяет вид призвания. И профессию тоже. Судя по всему этому, — он обвел рукой зал, — испытуемый — великий искатель талантов.
— Тоже мне талант! — сказал я насмешливо.
Но что я чувствовал…
КТО ПОВЕРИТ?
Кафе было маленьким и уютным, как ладонь, что подкладываешь под голову.
Зато взгляд моего соседа по столику еще холоднее, чем мороженое, которое мне принесли. И я совсем не ждала, что эти темные глаза так быстро потеплеют и, кивнув на столик у окна, сосед скажет:
— А вот те двое сейчас сцепятся.
Два парня, отшвырнув стулья, схватили друг друга за лацканы пиджаков.
— А теперь войдет милиционер, — продолжал сосед деловито.
И милиционер вошел и раздвинул молодых петушков.
— А сейчас к беседе присоединится подавальщица. Мимо нас к окну решительно прошагала официантка.
— А сейчас…
Он как будто вел репортаж, только слово опережало действие.
Это было смешно и немножко странно. Хотя, собственно, почему? Скандал он, конечно, предсказал по случайно долетевшей фразе. Постовой увидел драчуно в окно, а догадаться, что официантка позаботится счете, вообще не составляло труда.
— А сейчас, — сказал он, — мы познакомимс» встанем и выйдем отсюда.
…Вечером, прощаясь, он произнес, не спрашивая, в уговаривая, а утверждая:
— Встретимся завтра в семь у Большого театра.
— Значит, до завтра, Виктор… А как дальше? Его лицо на секунду стало торжественным.
— Фамилию мою вы завтра прочтете в «Вечерке» Под стихотворением на третьей странице. Пока!
…По дороге на свидание я купила газету. В ней был только одно стихотворение. Под ним стояло: Павел Буд кин. Но — Павел? Значит, не он. Подвели парня. Обещали, да не напечатали.
— Добрый день, товарищ Будкин!
— Фамилия была на месте?! — обрадовался он.
— Но… значит, вас зовут Павлом, а не Виктором?
— Нет, как раз Виктором… А вы решили, что в га зете будут мои стихи?
Но я-то говорил — вспомните — только о подписи, без имени, о фамилии. Об одной фа милии, без имени.
— Павел — ваш брат?
— Я единственный сын. И от вас первой узнал, что есть у меня на свете поэт-однофамилец.
— Ну, хватит шуток. Не лгите.
— Рад бы, да не могу. Понимаете, все, что я говорю, оказывается правдой. При одном маленьком условии: если мне верят.
— Ну-ка скажите, что сию минуту пойдет дождь, — я вскинула глаза к небу.
— Я-то скажу, да вы не поверите. Значит, мои слова и ложью не будут.
То, чему не верят, не ложь и не бман. Разве сказки лгут?
— Значит, обязательно надо, чтобы я вам поверила?
— Вы или кто-нибудь еще… Но лучше вы!
— А как вы об этом узнали? Ну, о том, что не можете врать?
— Да похвастал как-то знакомой девушке, что завтра выполню план на двести процентов. А ведь знал, что не могу. Я тогда едва девяносто вытягивал. А утром пришла в голову одна штука… ну, приспобление. Смотрю к концу смены — есть двести. Тут я только и вспомнил, о чем вчера трепался. И с тех пор просто не знаю, что делать. Опоздал на работу, сказал, что мать заболела, а через час меня к ней с завода вызвали… Пошутил с Борькой — товарищ мой, — что не любит его, видно, Ира, а она на следующий день с другим в загс пошла. Сказал, что Петросян проиграет две партии подряд — в споре сказал и забыл тут же, а Тиграну страдать пришлось… Поверил мне, значит, кто-то…
