Евгений Сыч - Ангел гибели
Вот и все.
Удар.
Финиш.
Мохнатым мышонком покатилась по пыли кровавая капля. Выросла, оскалила щербатый рот, встала на задние, длинные, как у паука, конечности. Посмотрела круглым глазом.
Двигались, приплясывали, стояли, застыв неподвижно, макроцефалы и микроцефалы, ластоногие и ласторукие, безволосые и волосатые. Демонстрировали различные оттенки кожи — пятнистой, бугристой, паршой и сыпью богато изукрашенной.
Монстры на коротких и толстых, как колонны, ногах, подвели двухголового.
— Мы рады приветствовать вас в нашей среде, — сказал двухголовый двумя ртами сразу. — Мы лично видим в этом проявление высшей справедливости.
— Нет, это не справедливо, — возразил Мисюра, без ужаса, хоть и с некоторым отвращением глядя на окружающие его квазичеловеческие лица. — Должен быть суд, и пусть рассудят, измерят на чашах весов, что перетянет: двадцать лет ошибок и заблуждений или четыре десятилетия на службе у человечества. Пусть определят, все ли я сделал, что смог, для блага своей страны. И не только для одной страны — энергетика интернациональна. Во всяком случае, пока я был у руля, аварий и катастроф не происходило, атомные станции не взрывались, радиация не распространялась и на наследственность не влияла, а утечки и выбросы были только в пределах нормы…
— Ха-ха-ха! — взорвалось заливистым, жутким смехом все окружавшее Мисюру общество. Кривлялись, открывая беззубые, с зеленоватыми деснами рты и обнажая мощные, как у пресмыкающихся, клыки. — Убедил! Обрадовал! Велики заслуги! Не было аварий, не было радиации! Только мы-то откуда взялись?
Ангел гибели
Непонятного цвета тварь короткими перебежками двигалась по потолку. Замирала, приседая, как бы вжималась в известку. Широко растопырив лапы с расплюснутыми пальцами, осторожно подкрадывалась. Потом плевала длинным языком, и очередная муха исчезала мгновенно и надежно. Летеха на соседней койке поглядывал на нее с неодобрением. Он был совсем зелененький, только что вылупившийся из училища. Наверное, думал: «Если такая дрянь за шиворот шлепнется, очень неприятно будет». Мне она тоже не нравилась, но мухи, если честно, не нравились еще больше. Я-то уже насмотрелся по самые брови. По ночам всякие твари выползают из голой пустыни на бетонку греться: асфальт долго хранит дневное тепло. Каких только нет. И ящерицы, змеи, черепахи тоже выползают. Под ногами скользят, хрустят под колесами. А мухи — это просто смерть. Чья-то смерть, а завтра, может быть, твоя. Кружат, как стервятники, жирные, блестящие. Мерзко.
Хотя для меня все это уже не имело значения. Лейтенант двигался туда, а я — оттуда. А как там? Там пыль и мухи. Мухи и смерть. Мы все там несем в себе смерть, свою и чужую, и смерть отшвыривает от нас, и смерть притягивает к нам. Там постоянно хочется пить и пьешь поганую воду, которой вечно не хватает. Там враг бывает своим, а свой — врагом. Свой, если выпил ночью воду из твоей фляжки, — враг, страшнее нет. И нет ближе друга, чем узкоглазый предатель, ведущий тебя тайными тропами, чтобы ты убил его брата, соседа, шурина. Он отстреливаться будет вместе с тобой до последнего, и из собственной фляги тебя напоит, потому что ты — его жизнь.
Я семь раз не верил, что выйду.
Теперь все. Теперь домой.
Теперь забывать, пока не забудется.
— Ну, и как там, на войне? — спросила Маринка, одноклассница. Она теперь работала продавщицей в отделе пластинок в универмаге. — Вернулся?
— Война — это вроде брачных радостей, — отшутился я. — Рассказать невозможно, надо самому испытать.
Но все же стал врать, изображая в лицах и постепенно входя в настроение, так что вскоре Маринка уже хохотала, и другие продавщицы прислушивались, а покупателей в отделе не было: время дневное и до конца месяца далеко.
— Ты заходи! — сказала мне Маринка. Пока я служил, она вышла замуж. Обычное дело.
С нами вообще заговаривают. Смотрят с интересом и опаской. Как на психов, но не буйных. Сейчас не буйных, но кто знает? Отвращает от нас и тянет к нам кровь. Так притягательны совершенные создания природы и естественного отбора — белая акула и черно-желтый тигр. Так разглядываешь, не отрывая глаз, каталоги оружия: функциональность, законченность линий!
Надо было устраиваться, но не получалось. Ничего не получалось. Я сразу возненавидел все морды в отделах кадров. Интересно, кто их туда собирает, выродков? Одна к одной, не иначе, бывшие особисты.
— Может, в институт поступишь, Юрочка? — сказала мать. — Ты ведь собирался.
И я поехал в Москву решать последние вопросы войны и первые — нормальной жизни. Чтобы стать, как другие, чтобы не считали меня ненормальным. Я-то знаю, что псих, все мы психи придурковатые, потому что не пойдет никакой нормальный человек убивать людей по первому слову. И умирать не пойдет. Но надо забыть.
Поехал я по гражданке. В форме, говорят, легче принимают, но меня заломало. Только медали повез, показать в случае чего.
А в Москве парад абитуры. Все поступают куда-то. Кто куда. Разные экзамены. Испытания. Игры. Старательные девчушки просиживают попки, набирая сумму очков. Конкурс медалистов особый. Наши медали тоже годятся. Не золотые, не серебряные, афганские. Два года назад нам замечательно объясняли, в чем состоит наш интернациональный долг, демонстрируя фотографии, на которых солдаты утирали носы ихним ребятишкам. Но медали заработаны не чужими соплями. И мы еще на что-то пригодны. Если неопределенность — раскрываем по Лопиталю, если ржавеет железо — защищаем цинком. Цинк активнее. Из-за этого его, конечно, разъест, зато железо останется целым. Более активные пропадают первыми. Бог с ним, с цинком, пусть хоть железо останется. Железо важнее. Но надо отдать должное и помянуть добрым словом жертвенную активность цинка, так будет только справедливо.
Судьба — баба-стерва, но все-таки она баба. Пожалеет — даст. Кинула судьба кость не то чтобы мозговую, но все-таки кость, погрызть, развлечься. Да, я поступил. Да, я помню: я пошел смотреть список, и по дороге меня встретил Витька и сказал: «Ты поступил», — и потребовал у меня персик, я как раз по дороге купил с лотка. «Вестнику полагается награда за добрую весть», — сказал он и немедленно персик съел, и только потом добавил: «Я поступил тоже». Я все ж дотопал до деканата и сам увидел свою фамилию в списке. Потом мы вечером отправились обмывать это дело — я, Витька и Славик-гнида. Славик нас и потащил, гнида подмосковная. Терпеть не могу всяких недомосквичей, которые рвутся в столицу и цепляются репьями за грязные штаны московские, и хают свои города — старые русские города, виноватые лишь в том, что нету в них категорированного снабжения. Еще до армии, давно, мы ездили с отцом к родственникам в Рязань вечерним угрюмым поездом, где, казалось, ехали мужики, разграбившие барское именье, потому что к радости по поводу удачного хапа примешивалась извечная ненависть к ограбленному барину. Ограбленному, но барину. Когда ночью пришел в Рязань этот словно из гражданской войны выехавший поезд, битком набитые поползли от вокзала троллейбусы и автобусы, и на каждой остановке сходили груженые люди и растекались в ночь со своими сумками. В Рязани ни фига, и в Сибири ни фига. А в Афгане за молочную сгущенку можно выменять автомат. Если он тебе зачем-то нужен. Или два автомата.
