Семиозис - Бёрк Сью
Мы немного убрались, но в основном занимались планированием выставки. У Розы возникли очень определенные идеи относительно освещения. А потом наступило время похорон. Мы прошли на площадь, еще раз обсуждая ее обязанности.
Я помню время, когда площадь была завалена обломками трехэтажной башни, стоявшей там в эпоху стекловаров. Мы расчистили ее, когда я была еще совсем молодая, а камни, кирпичи и стекло пошли на обустройство площади. Из-за роста населения нам понадобилось большое пространство для общественных мероприятий. Дом Собраний, несмотря на все пристройки, стал маловат. И вот из обломков башни мы устроили большую площадку с мозаикой из стеклянных блоков, окруженную невысокими – по пояс – стенами из кирпича и камня. На стенах был закреплен сад из кактусов.
Миряне в старой одежде начали заполнять скамейки. Мать Гарри не придет, как сообщил нам ее муж Ветер Младший. Я поинтересовалась почему. Она была бы центром внимания, а она обожала внимание, как и ее сын. Он еще не успел ответить, когда я поняла: ее отсутствие может оказаться самым заметным присутствием.
– Маргарита утверждает, что убила его, – объяснил он со вздохом, давно смирившись с тем, что его самые близкие люди любят драму.
– Убила?
Она ведь имеет в виду – в переносном смысле, так?
– Если винить себя, тогда можно не винить…
Ему не удалось завершить фразу: она сможет не обвинять Гарри в фатальной безответственности. Я знала, что это не так, и знала, что моя ложь будет ранить других. И вот сейчас Ветер, добрый и мягкий человек, страдает у меня на глазах – и эту боль причинила ему я.
– Нет никакого смысла кого-то винить, – сказала я.
Слабое утешение – и еще одна ложь, потому что кого-то винить следовало, я просто не знала, кого именно.
Тем не менее мне надо будет поговорить с Маргаритой и выяснить, что она имела в виду.
Погребальная корзина Гарри, закрытая, стояла рядом с помостом. Я встретилась с мужем, и мы добавили свои цветы к уже скопившимся грудам. К корзине даже привязали бечевками летучие цветы, хотя в это время года отыскать их было непросто. Мы отыскали себе места на каменной передней скамье на боковой стороне площади, где Роза будет меня видеть – и откуда всех видела я.
Она начала церемонию дрожащим, но звучным голосом.
– Цифры – это мерило, и нас стало меньше.
Пришли все за исключением одной сиделки, двух госпитализированных детей, одного часового, дежурившего у главных ворот, и Маргариты. Я всматривалась во всех по очереди, кроме тех, кто были слишком малы или слишком больны, чтобы дойти до ущелья, пытаясь вспомнить, кого, где и когда я видела в день смерти Гарри.
– Эта потеря, потеря его искусства – потеря для будущего Мира, – говорила Роза. – А еще его потеря – это потеря для моего будущего. Его смех был тем, который мне хотелось услышать от своих детей.
Хатор и Форрест перешептывались – брат и сестра, которым, похоже, хотелось стать однояйцевыми, а не дизиготными близнецами: они одинаково коротко стригли свои кудрявые волосы, из-за чего их круглые щеки и широкие бедра казались непропорциональными. Порой они развлекались, распуская сплетни, чтобы разбить романтические отношения или помешать проявлению профессиональной склонности. Мне порой приходилось вмешиваться – и я сама как минимум один раз стала объектом их сплетен, но ничего не стала предпринимать, зная, что они только сильнее распалятся. Рядом Невада утирала слезы дочери, одногодки Гарри из одного с ним поколения. Разочарованная возлюбленная?
Жена Лейфа встала, попыталась что-то сказать, не смогла и села обратно, окруженная своими детьми и внуками.
Ветер встал и повернулся к ней:
– Хуже моего нынешнего состояния может быть только незнание судьбы любимого человека. Я глубоко соболезную тебе и твоим близким. Все разделяют мои чувства, и мы не прекратим поисков, пока не найдем Лейфа.
Все одобрительно забормотали. Лейф избивал жену и детей, пока я не вмешалась, – еще один из тех секретов, которые я храню в силу своей должности.
Церемония затянулась, потому что у Гарри было много друзей и почитателей, которые пожелали высказаться. После похорон я пошла повидать Маргариту. Она жила неподалеку от Гарри, и дом у нее был красочный. На ней, как и всегда, была богато вышитая одежда, но лицо было измученное. Волосы у нее были такими же пышными, как у него, но, конечно, окрашены в зеленый цвет, и темно-каштановые корни перемежались сединой. Ее лицо было постаревшим женским вариантом лица ее сына: пухлые губы, подбородок с ямочкой, загнутый нос, выгнутые брови – все мне было знакомо, но внезапно ее внешность выбила меня из колеи.
– Мне очень жаль, – сказала я.
Прищурившись, она пробормотала:
– Спасибо.
Все знают, кем я работаю. Я могла прийти с требованием, чтобы она изменила свое поведение, грозя публичными слушаниями. И возможно, она считала, что я ее не люблю. Я действительно отношусь к ней прохладно, но без антипатии: просто наши характеры не совпадают. Я искренне уважаю ее работу в медицине, а ее потребность находиться в центре внимания заставляла ее решать проблемы и заслуживать благодарность больных. Тоже некий лучшизм, причем весьма хорошего сорта.
Она работает с радужным бамбуком, охраняя наше здоровье. Этой весной они с бамбуком нашли средство против эпидемии скарлатины, которая убила семерых – и убила бы гораздо большее число людей, если бы они не спасли нас от этой катастрофы. Она работала, хотя тоже была больна – зная, что, не ложась в постель, может себя убить, – и была награждена орлиным пером, заслужив звание героя. За эти годы они с бамбуком спасли многих и облегчили немало страданий. Например, они создали мазь, которая снимает у меня хроническую кожную сыпь – нечто вроде бы тривиальное, но заслуживающее мою ежедневную благодарность, – задолго до той эпидемии, которую я провела в постели, в бреду от жара.
У меня нет к ней антипатии. У меня антипатия к бамбуку, Стивленду, пусть он и делает так много для нашего здоровья и посадок. Он получил человеческое имя в знак его важности, и вскоре мы уже относились к нему как к мужчине, а не как к растению-гермафродиту.
Ребенком я так к нему не относилась. Я помню первые попытки дяди Хиггинса по налаживанию коммуникации, когда Стивленд давал нам уроки в виде такой же математики, какую я учила в школе. Я ощущала ребяческую общность с бамбуком, которая углублялась по мере того, как его способность выражать свои мысли улучшалась, соответствуя прогрессу в моем обучении. Я выучила стекловский – язык, которым пользуется бамбук, – и, чуть повзрослев, начала с ним общаться. Однако очень быстро прекратила – и больше никогда не хотела иметь со Стивлендом дел. Но Маргарита в этом не виновата. Этим утром моя работа заключалась в поиске того, кто убил ее сына.
– Очень печально, что он так умер, – сказала я.
– Сажая семена бамбука! – отозвалась она с бездонным сожалением в голосе. Стивленду нравится, когда его семена распространяют для выращивания аванпостов. Она рухнула в кресло, то ли рыдая, то ли завывая… очень драматично. – Гарри погиб ради Стивленда!
– Он пожелал, чтобы его семена посадил Гарри?
Я придвинула себе стул.
– Мне следовало самой их посадить. Стивленд попросил меня, а я заставила пойти Гарри, бедненького Гарри! Я пошла в купальни, а потом – в клинику. А потом… Ты ведь не знала, что он потребляет семена коки, – никто не знал. Мне надо было заставить его прекратить! Он умер в полном одиночестве… потеря, ужасная, трагическая потеря!
Она вызывающе смотрела на меня во время этих отрепетированных слов и слез, словно желая сказать, что мне следовало об этом знать – и следовало заставить его прекратить.
Можно было проверить ее слова у смотрителя купален и медика. Спектакль продолжался.
– Я теперь не смогу общаться со Стивлендом. Он будет напоминать мне о Гарри. Ах, бедненький Гарри!
Многие украшения и утварь в ее доме изготовил Гарри, и именно его узоры были вышиты на ее платье, так что ей от него не скрыться. Я задала еще несколько вопросов относительно его друзей – «на тот случай, если им понадобится особое утешение», выслушала речь, которая была бы сплошной жалостью к себе, если бы истина не была страшнее ее выдумок, и еще раз выразила соболезнования, пытаясь со всей искренностью заверить ее, что она сына не убивала. И ушла.
