Антон Первушин - Охота на Герострата
Тяжкая, страшная для меня процедура. Как бы я не относился нынче к Мишке Мартынову: за его предательство, за то, как он поступил со мной, подставив под пули ради успеха в сомнительной игре. Но ведь были когда-то дни, мы дрались плечом к плечу, на грани, на терминаторе между жизнью и смертью, а ничто так не объединяет людей, как вот эти мгновения — рядом под черным ледяным ветром. И если он окажется там в одном из грубо сколоченных ящиков: неподвижный, мертвый — НАВСЕГДА, что я скажу его Наташе, нежной милой его жене? Как посмотрю ей в глаза, хоть ни в чем я и не виноват, как? А ведь МНЕ придется сказать ей. И посмотреть в глаза. Больше некому: не поручишь же это дело Сифорову, которому наши судьбы, наше горе и боль, в общем-то, безразличны. Он — профессионал, а профессионалы, всем известно, делают свою работу так, «как считают нужным».
Я шел за Сифоровым, но не замечал ничего вокруг, потому что в реальности внезапно образовалась брешь, и оттуда, расщепляясь на скручивающихся чернеющих лохмотьях в семицветные лучики, пробился, ослепил меня свет жаркого солнца, и я увидел тот исполком, колонны в псевдоантичном стиле и нас двоих: меня и Мишку, устроившихся в тени на верхней ступеньке: Мишка прислонился спиной, автомат — на коленях, мой тоже под рукой, хотя и в том и другом — пустые рожки: нам не выдали патронов; я пытаюсь раскурить «приму» — жалкая сигаретина рассыпается в руках, но выбросить ее жалко: не всегда теперь можно приемлемое курево купить; а Мишка смеется и в стотысячный, должно быть, уже раз советует «завязать». И нет пока страха, хоть и чужая земля вокруг, хоть и не понимаем мы, зачем приходится нам сидеть, потеть без единого патрона в обойме; ради чего, ради каких таких невнятных «национальных интересов». Страха все-таки нет, потому что рядом земляк (это очень важно, что мы оба из Питера: только в армии понимаешь, что это значит на самом деле), мы вместе, а потому не пропадем, хоть вы тут всем населением на уши встаньте. И так нам легко и спокойно, что не обращаем мы внимания на пылящий по дороге «газик», а когда все-таки обращаем, то оказывается чуть ли не поздно…
«Газик» останавливается, из него высовываются две небритые черные от загара рожи; на мгновение мир застывает: марево, стена пыли над дорогой, низкие домики поселка, сиреневые горы на горизонте — а потом взрывается длинными очередями. Нам кажется, мы двигаемся медленно, как во сне, медленнее черепах, но на самом деле мы быстрее пуль, потому что ни одна из них не успевает найти нас там, где мы только что сидели, а из ступенек вылетает брызгами каменное крошево. Бренча, вниз на асфальтовый пятачок площади падает Мишкина каска, а сами мы уже сидим за колоннами, сжимая между колен бесполезные автоматы, таращась друг на друга дикими глазами, и стрельба продолжается; очереди полосуют фасад исполкома; а Мишка зачем-то медленным движением вытаскивает из чехла штык-нож. Я сразу понимаю, зачем, и делаю то же самое, хотя если эти двое небритых и загорелых выйдут из машины и обойдут нас справа или слева, то нам — хана, никаких шансов: ножики против автоматов. И Мишка что-то шепчет, я читаю по губам (в подобные минуты и не такому научиться можно) и тоже начинаю вслед за ним шептать, повторять, как молитву, как заклинание: «Господи, не дай им выйти из машины! Господи, не дай им выйти из машины!».
Они не вышли. То ли действительно есть на белом свете Господь Бог, и внял-таки он неумелой молитве двух салаг: молитве салаги-лейтенанта и молитве салаги-рядового — полагавших себя минуту назад в полной безопасности; то ли эти, небритые и загорелые, и не имели каких-либо особенных планов, а просто так решили попугать. От нечего делать или по пьянке. Потом уже, когда высадив по рожку, стрелки уехали восвояси и все закончилось, мы на подгибающихся ногах спустились на площадь и нашли там пустую бутылку из-под итальянского мартини. Мишка потряс ее горлышком вниз над ладонью, растер капли, понюхал. И, прищурясь, сказал очень серьезно: «На сегодня прием посуды закончен. Тары больше нет.» И мы захохотали, засмеялись: громко, заливисто, изгоняя из себя липкий темный страх — страх смерти…
Да, вот такие минуты сближают. На всю оставшуюся жизнь. А теперь человек, с которым я когда-то был породнен этим страхом, ушел, умер. И значит, моя собственная жизнь в чем-то опустела.
— Разрешите. Доложить. Товарищ капитан? — подскочил к Сифорову Лузгин, возгласом своим вернув меня в реальность.
— Докладывайте.
— Всего обнаружено двенадцать тел.
Во мне всколыхнулась надежда: двенадцать! Не четырнадцать. А Герострат, так, кажется, говорил Сифоров, увел за собой из Центра двенадцать специалистов. Плюс Мишка Мартынов и полковник Хватов получается — четырнадцать заложников. Мишка жив?..
Нет, нельзя так… Всегда нужно предполагать самое худшее. Иначе… Господи, пусть он будет жив. Пусть только он будет жив.
Мы осторожно спустились в подвал. Он ничем не напоминал тот, в котором мы побывали днем раньше. Пример необустроенности; образчик того, как выглядели питерские подвалы до вступления в нашу жизнь законов рыночной экономики: темно, сыро, переплетения труб, местами — холодно, местами — жарко, только что крыс не видно для полноты картины. Впрочем, это не означает, что их здесь нет вовсе: попрятались, скорее всего.
На сыром бетонном полу под трубами в свете ярких фонарей стояли ящики: ровно двенадцать штук. Узкие длинные — они тем не менее ничем не напоминали гробы. Скорее я подумал бы, что в них перевозят рулоны ткани или бумаги, но никак не человеческие тела.
Все ящики были вскрыты, и я остановился, не доходя до них, чтобы перевести дух, приготовиться к тому, что сейчас увижу.
Сифоров оглянулся на меня, понял, остановился и сам, дожидаясь.
Над ящиками, засунув руки в карманы, стояли в полном молчании двое сотрудников ФСК. Вид у них был удрученный. Еще один снимал обстановку на видеокамеру; подрагивал в полумраке ярко-алый огонек.
Пусть только он будет жив, повторил я мысленно и приблизился к ящикам.
Сифоров двинулся рядом. Я увидел первое землистого цвета лицо: человек средних лет с маленькими давно вышедшими из моды усиками, руки сложены на груди, костюм помят, вымазан чем-то белым, пустой мертвый взгляд полуприкрытых глаз. Я понял, что имел в виду свидетель-водопроводчик, когда говорил с придыханием: «лежит и смотрит». Герострат и тут сообразил выкинуть коленце: ни у одного из мертвецов, упакованных в ящики, не были закрыты глаза. Случайность? Нет, случайностью здесь и не пахло. Герострат не допускает случайностей подобного рода. И, думаю, он отлично сознавал, какой — открытые мертвые глаза — эффект это будет производить на психику стороннего наблюдателя.
