Вячеслав Куликовский - В дни торжества сатаны
Что же касается приверженцев и распространителей всяких безумных идей, то их надо просто всех до одного линчевать. Вот что говорят эти идиоты. И это мысли матросов, рабочих, конюхов. Вообще, простых людей. Чего же ждать от остальных? Если я только заикнусь о перевороте — они мне свернут шею, как цыпленку.
Бедный Жорж, он был очень расстроен. Во мне же, наоборот, ликовала самая буйная радость. Но я ничем не выказала ее. Напротив, я совершенно равнодушно спросила:
— Что же ты теперь намерен предпринять?
— Этого я тебе сейчас не скажу. Я могу посвятить тебя только в план предварительных действий. Мне необходимо узнать три вещи: точное местоположение острова, точную цифру состояния мистера Гарвея и место, где хранится все золото.
И, в упор смотря на меня тем взглядом, который всегда лишал меня сразу и силы воли и способности оказывать сопротивление, Жорж медленно и твердо проговорил:
— Эти сведения должна узнать для меня ты.
— Что ты говоришь? — едва была я в состоянии произнести. — Что ты говоришь, как могу я узнать то, что составляет величайшую тайну мистера Гарвея?
Он усмехнулся.
— На то ты женщина, моя милая. И притом молодая и красивая женщина. Не мне указывать тебе пути к достижению цели. Ты можешь и должна мне все это узнать. Понимаешь, должна. А остальное — твое дело. Могу сказать только еще следующее: ты знаешь, что в таких вопросах я вообще не очень строг; ну а с сегодняшнего дня я закрываю глаза на все. Слышишь, на все. Ведь тебе же нравится мистер Гарвей? Не отрицай — я чувствую, что это так. Ну вот тебе и предоставляется случай совместить приятное с полезным.
Такой наглый цинизм взорвал меня.
— Ты… Ты предлагаешь мне… О, Жорж, я знала, что ты негодяй, но никогда не предполагала, что ты пал так низко. Этого не будет никогда.
— Это будет, потому что я так решил, Мара.
— Ты с ума сошел! Но это невозможно уже потому, что я совсем не нравлюсь мистеру Гарвею. Ты сам видишь, что уже несколько дней он положительно избегает меня. Я не только не желаю, но прямо не в силах исполнить твое требование.
— Тем не менее, ты исполнишь его. Или… Ты, кажется, достаточно хорошо знаешь меня?
Я ли не знала Жоржа!
Боже, когда Ты освободишь от власти этого человека мою душу и мое тело?
— Хорошо, Жорж, — сказала я. — Постараюсь узнать все, что тебе нужно.
Я согласилась. Но одновременно твердо решила, что даже в том случае, если мне удастся снова завоевать расположение мистера Гарвея — я не сделаю ни малейшей попытки выведать у него то, что так интересовало Жоржа. Лучше ложь, чем такая низость.
20 августа.
Мистер Гарвей по-прежнему держится в стороне. Это для меня двойная пытка. Во-первых, потому, что я действительно страдаю, не видя милого моему сердцу человека, а во-вторых, потому, что Жорж из-за этого положительно отравляет мне жизнь. Он уверен, что я нарочно не делаю попыток сближения с мистером Гарвеем. Он страшно груб со мной, постоянно устраивает мне сцены. Однажды даже ударил меня. Это животное дошло уже и до этого. Я чувствую себя страшно одинокой, беспомощной и несчастной. Глаза мои распухли от слез и никакие ухищрения косметики не в состоянии придать векам их нормальный вид. Кажется, Джефферсон уже обратил на это внимание. По крайней мере, я несколько раз ловила на себе его пристальный взгляд.
Мой принц, мой принц! Неужели же ты ничего не чувствуешь и не замечаешь? Или, может быть, не хочешь заметить?
3 сентября.
Сегодня для меня блеснуло солнце. Его лучи прорвались сквозь окутывавший меня мрак так неожиданно, засверкали так ярко, что мне до сих пор кажется сном все то, что произошло в этот день. Мой принц вернулся. Мало того, что вернулся. Он несколько раз горячо поцеловал меня и при этом сказал, что любит меня так, как не любил никого и никогда в жизни. Если это сон, то я хочу, чтобы он длился вечно.
Я сама не знаю, как это случилось. После парадного завтрака (сегодня день рождения мистера Гарвея), мы небольшой компанией отправились на прогулку. У меня было очень тоскливое настроение, но я крепилась, не желая нарушать общего веселья. Не помню уж, как мы очутились вдвоем. Вероятно, отстали от других.
Помню еще, что нервы мои не выдержали и я расплакалась. Что-то говорила, в чем то упрекала. Словом, со мной творилось что-то неладное. А в результате — огромное счастье. Такое счастье, о котором я даже и мечтать не смела. Особенно последние дни.
Когда мы пошли переодеваться к обеду и остались одни с Жоржем, он неожиданно поцеловал меня в обе щеки и сказал:
— Поздравляю с победой. Я очень своевременно оглянулся и все видел. Ты отлично повела дело.
От этих слов Жоржа у меня на душе стало невыразимо гадко. Какой негодяй! Он, кажется, искренне воображает, что мое отношение к мистеру Гарвею является не чем иным, как искусной игрой, целью которой служит гнусный шантаж.
Ну, что же — тем лучше.
Вечером, однако, радужное настроение покинуло Жоржа и, по приходе домой, он устроил мне грубейшую сцену. Причиной этой сцены была радио-грамма о перевороте в России. Оказывается, я не смела выражать радости по поводу событий на моей родине.
Впрочем, мое настроение не могли испортить и десять подобных сцен.
10 сентября.
Жорж упрекает меня в том, что я слишком медленно веду дело. По его мнению, я давно уже могла выведать нужные сведения.
— Ты больше занимаешься с этим долговязым янки поцелуями и воркованием, чем делом. Смотри, мое терпение может истощиться.
— А ты откуда знаешь, чем я занимаюсь? — вызывающе спросила я.
— Я знаю все, что мне нужно, — зло посмотрев на меня, ответил Жорж.
Мне стоило больших усилий сдержаться и не сказать ему всего, что я о нем думаю. Но я взяла себя в руки. Я даже сумела убедить Жоржа, что мистер Гарвей очень подозрителен и что приступать к нему с такими вопросами преждевременно, значило погубить все дело. Не знаю, поверил ли он. Во всяком случае, сделал вид, что поверил.
Подлый шпион. Он, несомненно, следит все время за мною и мистером Гарвеем во время наших интимных прогулок.
Надо предостеречь моего принца.
24 сентября.
Я все реже и реже заглядываю в свой дневник. О чем писать? Все равно словами не передать всех моих переживаний и всего того, что я чувствую. Мое счастье так полно, так огромно, что его не втиснуть ни в какие земные рамки и не измерить никакой мерою.
Есть, конечно, на безоблачном горизонте моей любви и темные точки. Но они еще далеко, слишком далеко для того, чтобы думать о них. Терзать себя мыслями о том, что может быть по меньшей мере глупо. Надо жить минутой.
