Александр Абрамов - Всадники ниоткуда (с иллюстрациями)
— Сядем, — сказал я, — и поговорим. Благо в нас пока ещё не стреляют. Бежать все равно некуда.
Мы сели за круглый стол, покрытый пыльной плюшевой скатертью. Это была старая-престарая гостиница, должно быть ещё старше нашего парижского «Омона». И она уже ничем не гордилась — ни древностью рода, ни преемственностью традиций. Пыль, хлам, старьё да, пожалуй, страх, притаившийся в каждой вещи.
— Что же происходит всё-таки? — устало спросил Мартин.
— Я тебе говорил. Другое время, другая жизнь.
— Не верю.
— В подлинность этой жизни? В реальность их автоматов? Да они в одно мгновение сделают из тебя решето.
— Другая жизнь, — повторил с накипающей злобой Мартин. — Любая их модель скопирована с оригинала. А эта откуда?
— Не знаю.
Из темноты, срезавшей часть освещённого холла, вышел Зернов. Я в первый момент подумал: не двойник ли? Но какая-то внутренняя убеждённость подсказала мне, что это не так. Держался он спокойно, словно ничто не изменилось кругом, даже при виде нас не выразил удивления и тревоги. А ведь волновался наверное — не мог не волноваться, — просто владел собой. Такой уж был человек.
— Кажется, Мартин, — сказал он, подойдя к нам и оглядываясь, — вы опять в городе оборотней. Да и мы с вами.
— А вы знаете, в каком городе? — спросил я.
— Полагаю, в Париже, а не в Москве.
— Не тут и не там. В Сен-Дизье, к юго-востоку от Парижа, поскольку я помню карту. Провинциальный городок. На оккупированной территории.
— Кем оккупированной? Сейчас не война.
— Вы уверены?
— А вы, случайно, не бредите, Анохин?
Нет, Зернов был великолепен в своей невозмутимости.
— Я уже раз бредил, в Антарктиде, — колко заметил я. — Вместе бредили. Как вы думаете, какой год сейчас? Не у нас в «Омоне», а здесь, в этих Удольфских тайнах? — И, чтобы его не томить, тут же продолжил: — Когда, по-вашему, во Франции кричали «Ферботен!» и немецкие автоматчики искали английских парашютистов?
Зернов все ещё недоумевал, что-то прикидывал в уме.
— Я уже обратил внимание и на багровый туман, и на изменившуюся обстановку, когда шёл к вам. Но ничего подобного, конечно, не предполагал. — Он оглянулся на автоматчиков, застывших на границе света и тьмы.
— Живые, между прочим, — усмехнулся я. — И автоматы у них настоящие. Подойдите ближе — вас ткнут дулом в грудь и рявкнут: «Цурюк!» Мартин уже это испытал.
В глазах Зернова блеснуло знакомое мне любопытство учёного.
— А как вы думаете, что на этот раз моделируется?
— Чьё-то прошлое. Только нам от этого не легче. Кстати, откуда вы появились?
— Из своей комнаты. Меня заинтересовал красный оттенок света, я открыл дверь и очутился здесь.
— Приготовьтесь к худшему, — сказал я и увидел Ланге.
В полосе света возник тот же адвокат из Дюссельдорфа, о котором я спрашивал у сидевшего за табльдотом бельгийца. Тот же Герман Ланге с усами-стрелочками и короткой стрижкой — и всё же не тот: словно выше, изящнее и моложе по меньшей мере на четверть века. Он был в чёрном мундире со свастикой, туго перетянутом в почти юношеской осиной талии, в фуражке с высоким верхом и сапогах, начищенных до немыслимого, умопомрачительного блеска. Пожалуй, он был даже красив, если рассматривать красоту с позиции оперного режиссёра, этот выхоленный нибелунг из гиммлеровской элиты.
— Этьен, — негромко позвал он, — ты говорил, что их двое. Я вижу трех.
Этьен с белым, словно припудренным, как у клоуна, лицом вскочил, вытянув руки по швам.
— Третий из другого времени, герр обер… герр гаупт… простите… герр штурмбанфюрер.
Ланге поморщился.
— Ты можешь называть меня мсье Ланге. Я же разрешил. Кстати, откуда он, я тоже знаю, как и ты. Память будущего. Но сейчас он здесь, и это меня устраивает. Поздравляю, Этьен. А эти двое?
— Английские лётчики, мсье Ланге.
— Он лжёт, — сказал я, не вставая. — Я тоже русский. А мой товарищ — американец.
— Профессия? — спросил по-английски Ланге.
— Лётчик, — по привычке вытянулся Мартин.
— Но не английский, — прибавил я.
Ланге ответил коротким смешком:
— Какая разница, Англия или Америка? Мы воюем с обеими.
На минуту я забыл об опасности, всё время нам угрожавшей, — так мне захотелось осадить этот призрак прошлого. О том, поймёт ли он меня, я и не думал. Я просто воскликнул:
— Война давно окончилась, господин Ланге. Мы все из другого времени, и вы тоже. Полчаса назад мы все вместе с вами ужинали в парижском отеле «Омон», и на вас был обыкновенный штатский костюм адвоката-туриста, а не этот блистательный театральный мундир.
Ланге не обиделся. Наоборот, он даже засмеялся, уходя в окутывавшую его багровую дымку.
— Таким меня вспоминает наш добрый Этьен. Он чуточку идеализирует и меня и себя. На самом деле всё было не так.
Тёмно-красная дымка совсем закрыла его и вдруг растаяла. На это ушло не более полминуты. Но из тумана вышел другой Ланге, чуть пониже, грубее и кряжистее, в нечищеных сапогах и длинном тёмном плаще, — усталый солдафон, с глазами, воспалёнными от бессонных ночей. В руке он держал перчатки, словно собирался надеть их, но не надел, а, размахивая ими, подошёл к конторке Этьена.
— Где же они, Этьен? Не знаешь по-прежнему?
— Мне уже не доверяют, мсье Ланге.
— Не пытайся меня обмануть. Ты слишком заметная фигура в местном Сопротивлении, чтобы тебя уже лишили доверия. Когда-нибудь после, но не сейчас. Просто ты боишься своих подпольных друзей.
Он размахнулся и хлестнул перчатками по лицу портье. Раз! Ещё раз! Этьен только мотал головой и ёжился. Даже свитер его собрался на лопатках, как пёрышки у намокшего под дождём воробья.
— Меня ты будешь бояться больше, чем своих подпольных сообщников, — продолжал Ланге, натягивая перчатки и не повышая голоса. — Будешь, Этьен?
— Буду, мсье Ланге.
— Не позже завтрашнего дня сообщишь мне, где они прячутся. Так?
— Так, мсье Ланге.
Гестаповец обернулся и снова предстал перед нами, преображённый страхом Этьена: нибелунг, а не человек.
— Этьен тогда не сдержал слова: ему действительно не доверяли, — сказал он. — Но как он старался, как хотел предать! Он предал даже самую дорогую ему женщину, в которую был безнадёжно влюблён. И как жалел! Не о том, что предал её, а о том, что не сумел предать тех двух ускользнувших. Ну что ж, Этьен, исправим прошлое. Есть возможность. Русского и американца я расстреляю как бежавших парашютистов, другого же русского просто повешу. А пока всех в гестапо! Патруль! — позвал он.
Мне показалось, что весь пыльный, полутёмный холл наполнился автоматчиками. Меня окружили, скрутили руки и швырнули пинком в темноту. Падая, я ушиб ногу и долго не мог подняться, да и глаза ничего не видели, пока не привыкли к багровой полутьме, почти не рассеиваемой светом крошечной тусклой лампочки. Мы все трое лежали на полу узенькой камеры или карцера без окон, но карцер двигался, нас даже подбрасывало и заносило на поворотах, из чего я заключил, что нас просто везли в тюремном автофургоне.
