Эликсиры Эллисона. От глупости и смерти (сборник) - Эллисон Харлан

Но она сопротивлялась.

Она говорила с ним.

Она говорила низким, грудным голосом, который нарабатывала еще в звездные годы. Сейчас она включила его на полную мощность, чтобы отвоевать самую важную роль в своей карьере.

– У нас есть возможность победить вместе. – Бог дал нам еще один шанс. – Мы можем обрести то, что потеряли двадцать лет назад. – Слушай, Эмери, слушай же…

Эмери Ромито падал в пропасть минувших лет – в бесконечный тоннель отчаяния. Ее голос доходил до него из этого тоннеля, и он цеплялся за этот голос, цеплялся и вновь обретал его. Эмери позволил мелодии ее голоса удерживать его над пропастью – и медленно вытаскивать его назад.

Он произнес жалобно:

– Правда? Ты думаешь, мы сможем? Правда?

Кто может быть более убедителен, чем женщина, сражающаяся за свою жизнь? «Правда?» Она показала ему: «Да, это правда». Она говорила с ним, очаровывала его, возвращая ему силы, покинувшие его десятилетия назад. С ее карьерой на новом подъеме они могли бы вернуть себе все хорошее, что потеряли на пути сюда, на пути к этому вечеру.

И наконец, он наклонился, этот старик, и поцеловал ее, эту усталую женщину. Застенчивый поцелуй, почти невинный, как будто его губы никогда не касались губ бесконечных старлеток, хористок, секретарш и женщин, гораздо менее важных для него, чем эта женщина рядом с ним в арендованной машине на темной дороге у океана.

Он был напуган, она чувствовала это. Почти так же напуган, как и она сама. Но он был готов попробовать, чтобы понять: смогут ли они извлечь что-то реальное из той кучи мусора, в которую они когда-то превратили свою любовь.

Потом он завел машину, сдал задом, развернулся и поехал в сторону Голливуда.

Тьма все еще клубилась рядом с Валери, голодная, жаждущая, но она готова была подождать. Не меньше пугали Валери длинноволосые дети, и острые на язык интервьюеры, и безжалостные огни павильонов, но, по крайней мере, теперь появилась цель; теперь было к чему двигаться.

Подул мягкий бриз, и они открыли окна в машине.

Хэнди

Первое предчувствие катастрофы появилось у меня во время беседы Круза со Спенсером Лихтманом. За два дня до того, когда он должен был начать съемки первых сцен с Валери.

Спенсер договорился о встрече, на которой хотел обсудить положение Валери, и Круз попросил, чтобы я в этой встрече поучаствовал.

Я молчал, но был готов ко всему. Спенсер толкнул свою речь: по существу, профессионально и сжато. Договор с Крузом и студией на представительство трех фильмов. Глава студии, Шарпель, тоже был здесь, и он провел классную оборону по всем канонам американского футбола. Он предложил, чтобы все мы посмотрели, как пойдут у Валери дела в «Западне».

Спенсер уходил с самым расстроенным видом. Мне он не сказал ни слова. Как и Шарпель, которого, по-моему, насторожило мое присутствие при разговоре.

Когда они ушли, я сидел и ждал, что же скажет Артур Круз. В конце концов он заговорил:

– Как идут дела с рекламой?

– Вся информация ложится к тебе на стол, Артур. Ты знаешь, как идут дела.

И я добавил:

– Я сам хотел бы знать, как идут дела.

Он сделал вид, что не понимает, о чем речь.

– И что ты хотел бы знать, Фред?

Я не отводил взгляд. Он понял, что нет смысла валять дурака.

– Кто на тебя давит, Артур?

Он вздохнул, пожал плечами, словно говоря «Ну что ж, ты меня расколол»:

– Студия. Они нервничают. Они говорят, что Валери тяжело работает с текстом, неуклюже… В общем, обычная бессмысленная хрень.

– А откуда им знать? Она еще не начинала работать. Пока что были только репетиции. И Джимми не допускал никого в репетиционный зал.

Круз ударил ладонью по столу. И еще раз, и еще раз.

– У них шпион в съемочной группе.

– Да ладно. Ты что, шутишь?

– Не шучу. У них куча денег завязана на этом проекте. Военный фильм, который снял Дженки, проваливается. Он не отыграет и части затрат на производство. А потому они не хотят никакого риска с нашим проектом. Потому и запустили крота в съемочную группу.

– Хочешь, чтобы я разнюхал, кто это?

– А какой смысл? Они запустят другого. Вероятно, это Дженин, ассистентка костюмера. Или старик… Как его? Скелли, гример. Нет, нет никакого смысла избавляться от гнилого яблока. Ее работе это не поможет.

Я слушал все это с растущим беспокойством. В голосе Артура появились новые нотки. Опасливые, словно бы пробующие на вкус реакцию внешнего мира. Я видел, что он не рад этим ноткам, что он борется с ними, но они становятся сильнее и сильнее. Гусеница страха, которая вот-вот превратится в бабочку трусости.

– Ты же не собираешься отказаться от нее, Артур? – спросил я.

Он поднял взгляд на меня. В глазах – искорки гнева.

– Не пори чушь. Не для того я прошел через все это, чтобы падать на колени всякий раз, когда в студии нервничают. Кроме того, я никогда бы с ней так не поступил.

– Надеюсь, что ты говоришь правду.

– Я уже сказал, что да, черт дери!

– Но они всегда могут тебя прижать. В конце концов, они сидят за кассовым аппаратом.

Круз нервным жестом взлохматил волосы.

– Посмотрим, как она будет справляться. Съемки начинаются через два дня. Кенканнон говорит, что она делает успехи. Подождем… посмотрим, как у нее пойдут дела.

Дела у нее шли неважно.

Я был на съемочной площадке, как только они начали. Вызов Валери был на семь часов утра. Грим, костюмерная. За ней послали лимузин. И теперь – почти целый час – она сидела в гриме. Джонни Блэк появился, когда Валери шла в костюмерную. Он поцеловал ее в щеку, и она сказала:

– Надеюсь, я не испортила ваш текст. Это прекрасная роль, мистер Блэк.

Мы прошли к кофейному автомату и взяли каждый по стаканчику кофе. Мы молчали. Наконец Блэк посмотрел на меня и спросил – с наигранной небрежностью:

– Ну, и как оно смотрелось?

Я пожал плечами. Не ответив ничего. Ответа у меня не было.

Спустя несколько минут на площадке появился Кенканнон. Группа держалась начеку, она была готова, а режиссер сказал им, что сцены будут нелегкими, и всем нужно выложиться по-полной. И сейчас все рвались в бой.

Она вышла из костюмерной и направилась прямо к Джиму Кенканнону. Он отвел ее в сторону и принялся о чем-то шептаться. Это заняло у них добрых двадцать минут.

И потом начались съемки.

Текст она знала, но ее актерская манера была механической, словно заученной наизусть. Кенканнон пытался уговорить ее расслабиться. От этого она напряглась еще больше. Заперта в страхе, который невозможно было разрушить извне. Бессознательно она слишком долго жила в нем. Для нее слишком многое стояло на кону. Единственной защитой было то, что она знала на уровне инстинкта, знала, как актриса. К сожалению, актриса, которая все это помнила и этим пользовалась, была актрисой из 1940-х. Леди в туфлях на завязках. От которой не требовалось играть. Которой нужно было просто хорошо выглядеть, отбарабанивать свой текст и демонстрировать ножки.

Они снова и снова снимали первую сцену. Наблюдать за этим было невыносимо тяжело. Повтор за повтором, и Кенканнон, отчаянно пытавшийся добиться от нее звучания в тональности современного кино. Чего не было и в помине.

– Сцена восемьдесят восемь, дубль семь. А! Сцена восемьдесят восемь, дубль семь. Бэ! Сцена восемьдесят восемь, дубль пятнадцать. Ка! Сцена девяносто один, дубль три, Цэ! Снова и снова, и снова. И каждый раз она проваливала съемку. Группа нервничала, утомлялась и наконец стала смотреть на все с неприязнью. Другие актеры делали ядовитые замечания. Кенканнон был сама обходительность, но съемка превратилась в катастрофу. В конце концов, они что-то сняли.

Кенканнон ушел в темноту звуковой студии. Валери отправилась в свой вагончик, где, наверное, упала на диван. Группа начала готовиться к следующей сцене. Я направился к Кенканнону.

– Джим?

Он обернулся. Незажженная трубка свисала с его губы. Самое начало дня, – но он выглядел совершенно измотанным.