Джон Уиндем - Том 5. Жизель. Ступай к муравью
Боюсь, что приобретенный опыт навсегда изменил характер взаимоотношений, существовавших ранее между Альфредом и его немыми друзьями. В грядущем потоке судебных исков, контр-исков и контр-контр-исков я буду фигурировать только в роли свидетеля. Но Альфред, которому придется выступать, разумеется, в разных качествах, заявил, что когда его жалобы на нападение, похищение, попытку… впрочем, в его списке еще много других пунктов, так вот, когда они будут удовлетворены, он намерен переменить занятие. Ему трудно смотреть в глаза корове или какому-либо другому животному дамского рода, не испытывая предубеждения, которое может повлиять на верность Альфредовых профессиональных суждений.
ДЕЛА СЕРДЕЧНЫЕ
Affair of the Heart
© 1995 С. Курина, перевод
Элиот внезапно запнулся на полуслове. В другом конце зала ресторана «Д'Авиньон» стоял метрдотель и таращил на него глаза, причем каждая черточка большого выразительного лица Жюля дышала беспокойством, определенно создавая атмосферу драматичности.
Джин проследила за взглядом своего спутника.
— Что это с ним? — спросила она.
— Понятия не имею, — пожал плечами Элиот.
Как завороженные, наблюдали они за Жюлем. Плавно покачиваясь, как дирижабль, управляемый умелой рукой, метрдотель с достоинством нес большую массу своего тела между столиками, пока не остановился возле них. Выражение плохо скрываемого ужаса на его лице заинтриговало Элиота.
— Что, суп отравлен? — дружелюбно поинтересовался он.
Жюль, даже не улыбнувшись, продолжал излучать страх и смятение.
— Прошу прощения, мсье. Мне очень жаль. Произошла ошибка, — произнес он, делая ударение на каждом слове.
Элиот воспринимал исходящие от него звуки так, как он обычно слушал людей, пока не привыкал к их речи. Одна из проблем практикующего логопеда состоит в том, что куда бы он ни пошел, он нигде не может забыть о своей работе. Любой незнакомец, произнося слова, сообщает о себе дополнительную информацию — откуда он родом, где получил образование, где живет сейчас. Каждый звук, издаваемый им, немедленно анализируется, принимается во внимание абсолютно все — его полость рта, губы, язык, то, как он их располагает по отношению друг к другу при произнесении слов. Все это представляет собой такой большой профессиональный интерес, что зачастую сама речь не достигает той цели, для которой она произносилась.
Так произошло и на этот раз. С первых же слов Жюля Элиоту стало очевидно, что кто-то из его родителей — скорее всего мать — уроженец юга Франции; что сам Жюль воспитывался в Англии; что при желании он мог бы говорить на превосходном английском; однако сознательно из профессиональных соображений сохранил материнский выговор, привнеся в него акцент Сохо[4], пока такая манера говорить не вошла в привычку; а его жесты свидетельствовали о том, что он чрезвычайно педантичен и во всем любит порядок. Всего несколько слов — и столько информации!.. На сами слова Элиот, правда, не обратил внимания.
Жюль тоже сделал свои скромные выводы. Очевидно, клиент — американец, конечно же, из Нью-Йорка, потому что в Англии считается, что все американцы приехали из Нью-Йорка, кроме тех немногих, что занимаются кинобизнесом. Жюль также понял, что разговор не завязывается. Он сделал вторую попытку:
— Произошла ошибка, мсье. Этот столик заказан.
— Не сомневаюсь. Я заказал его вчера по телефону.
— Ошибка как раз в этом. Мадемуазель и мсье не возражают пересесть? У нас есть неплохие столики…
— Мне кажется, я имею право сидеть за тем, который я заказал.
— Это было неправильно, мсье. Я хочу сказать, что было ошибкой принять ваш заказ. Каждый год 28 мая этот столик занят.
Джин наклонилась, вперив взгляд в озабоченное лицо Жюля.
— Каждый год 28 мая? — переспросила она.
— Да, мадемуазель. С половины девятого. Так заведено.
— Что ж, в этом году… — начал было Элиот, но девушка прервала его:
— Как романтично, правда?
— Мадемуазель догадалась. Дела сердечные… — с легким вздохом согласился Жюль.
— Я здесь тоже по сердечному делу, — резко заметил Элиот.
Взгляд Жюля оценивающе скользнул по девушке, и на какую-то долю секунды восхищение вытеснило тревогу с его лица.
— Это, — сказал метрдотель, — очень легко понять и, более того, вас можно от души поздравить, но… — он умышленно отвернулся от покрасневшей Джин, — но совершенно очевидно, что мсье не мог иметь одно и то же сердечное увлечение больше тридцати лет.
— Допустим, — согласился Элиот, — неужели вы хотите сказать?…
— Это правда, мсье. Каждое 28 мая, вот уже более тридцати лет.
Джин пододвинула к себе свою вышитую бисером сумочку.
— Думаю, Элиот, перед лицом таких фактов нельзя ему отказать.
Элиот кивнул головой и поднялся. Жюль просиял от радости.
— Мсье очень добр, а мадемуазель… она понимает сердечные дела!
Он проводил их за следующий столик и проследил, чтобы они хорошо разместились.
— Поверьте, мне очень неудобно, мсье. Если бы я был на месте, когда вы делали заказ, ошибки бы не произошло.
— В качестве компенсации вы можете рассказать нам об этих Дарби и Джоан[5], — предложил Элиот. — Годовщина свадьбы?
— О нет, мсье. — Жюль наклонился ниже. — Видите ли, это лорд Солби и миссис Блэйн.
Судя по его тону, имена должны были говорить сами за себя, однако Элиот только покачал головой:
— Это ничего мне не говорит, правда, я из Чикаго.
Жюль проявил себя большим англичанином, чем следовало ожидать по его акценту.
— Никогда бы не догадался, мсье, — произнес он сочувственно. — Здесь у нас это знаменитая история, очень романтичная, очень печальная. Миссис Блэйн в девичестве была Лили Морвин.
— Понятия не… — начал было Элиот и вдруг вспомнил. — Хотя нет, подождите. Что-то мой отец рассказывал… Он был здесь во время войны, другой войны… Она, кажется, тогда выступала в водевиле?
Жюль наклонил голову.
— Любой старик с удовольствием вспомнит, какой она была в те дни, мсье. Все молодые люди сходили по ней с ума.
— Я тоже о ней слышала, — вступила в разговор Джин, — «Город провозглашает тост!», шампанское из туфелек и все такое.
— Так оно и было, мадемуазель, хотя шампанское из туфелек в 1918 году считалось уже немножко старомодным. Но вечеринки действительно устраивались. Все офицеры в увольнении приходили послушать пение Лили Морвин в «Колизей», и каждый вечер там проходили концерты, во время которых она заставляла их забыть о предстоящем возвращении во Францию. Все они боготворили ее — но ничего больше, вы меня понимаете. Они любили ее, потому что она на некоторое время помогала им чувствовать себя счастливыми. А когда приходила пора возвращаться к себе, они брали открытки, которые она им подписывала, и прикалывали на стенах своих блиндажей, и там продолжали любить ее; и это светлое чувство не приносило им никаких огорчений. Всем, кроме двух. Двумя наиболее серьезными поклонниками были лорд Солби — тогда еще капитан — и капитан Чарльз Блэйн.
