Доказательство человека. Роман в новеллах - Гончуков Арсений
– Зажигалку показывал я тебе? Так вот я тебе скажу, Коля… Для меня это не просто красивая железяка, пропахшая порохом, из которой, может быть, по людям стреляли…
Бесконечный словесный поток Федорова совершенно необязательно было воспринимать, да он и не требовал, но одна из странностей его помощника заключалась в том, что он профессора слушал. Делал свои дела, не поддакивал, но впитывал каждое слово. Один работал, другой болтал, и жили они в полной гармонии.
Профессор вдруг замолчал, оборвав себя на полуслове. Подождал, когда Николаев обернется посмотреть, в чем дело, после чего поднял руку и сделал рубящее движение распрямленной ладонью в сторону навесного шкафчика. Выглядело это, как будто Федоров – памятник, путь указующий. Николаев кивнул, вынул из шкафа и поставил на стол перед профессором большую двухлитровую бутылку односолодового виски. Затем достал широкий бокал, ровно такой же, на который шеф упал накануне. Федоров начал отвинчивать крышку.
– Так… На чем я остановился… А! Зажигалка! Для меня это символ… Вот чиркаешь, и появляется огонек, так? – Он показал огонек щепоткой над бокалом, как будто в нем была текила и он хотел посыпать края солью. – Это я так студентам объяснял… Огонь как у людей появился изначально? Из молнии добывали его наши далекие-далекие предки… Так вот… А теперь мы зажигалку чирк – и вот тебе огонь! Огонь тот же самый, так? Но только не из молнии, а из зажигалки, то есть из чего-то искусственного, сделанного руками человека. Так? Камень и палочка, с помощью которых древние начали добывать огонь, или вот керосин и фитиль… Вот, коллега! Так и сознание человеческое, по аналогии, тот же огонь. Сознание появляется у человека при рождении, а затем мы можем его, ну, если и не создать сами, высечь; такую зажигалку мы еще не изобрели, но можем взять и перенести, прикурить, так сказать… Понимаешь? Высечь пока нет, а сохранить – пожалуйста. Огонь живет у тебя в плите, в свече или камине… Вот так и сознание, та же химия.
Профессор замолчал и уставился на бутылку. Николаев знал это состояние. Когда маэстро очень хотелось выпить, но он сдерживался, будто испытывая, мучая себя. Рука на горлышке бутылки остановилась. Задвигалась вновь. Федоров довернул еще пол-оборота и все-таки снял крышку.
– И говоря проще, коллега, – продолжил он оживленно, – человек – ведь это информация, пучок данных, динамических, развивающихся, но все же… Не только мы, конечно. Животные тоже. Можно же, и многие коллеги оцифровывали кошек, собак, птиц… Но зверюшка не осознает себя в привычной нам степени, не говорит, не может поделиться эмоциями… И посчитанная собака глазеет на тебя из цифровой пустоты, из крохотного огонька зажигалки, и ни черта не понимает, только жрать хочет и пытается лаять… – и профессор засмеялся.
Наконец он наклонил бутылку и плеснул себе первую порцию. Поднял бокал, сощурился, посмотрел на него на просвет и аккуратно поднес к губам. Николаев смотрел с улыбкой, первый стакан за день профессор всегда так разглядывал, окуная в свежую выпивку строгий требовательный взор.
– Ну! Ладно, – воскликнул Федоров. – Пора, мой друг, пора!
– Один момент… – Николаев метнулся к холодильнику, чтобы достать традиционную в таких случаях закуску – черную белужью икру, вяленого муксуна, копченую оленину, французский мелкозернистый сервелат, хамон, багет и булочки.
Но Федоров уже начал бережно вливать в чашу тела обжигающее топливо приятного чайного цвета.
Двух литров хватит до самого отбоя. Профессор выпивал каждый день, но в штопор срывался примерно раз в три месяца и тогда бухал страшно, испытывая на прочность крепкое пятидесятилетнее тело. Сложен Федоров был удачно, не слишком большой, но крепкий, жилистый и с фигурой. Большая вытянутая квадратная голова с извечной посеребренной сединой челкой и жиденькой рыжеватой бородой. Всегда чем-то озабоченное лицо. Незакрывающийся рот. Кроме тех случаев, когда закусывал. Николаев прикрыл дверцу на кухню и вышел.
Коридор, ведущий в СЖО, был узким, тесным техническим переходом. Толстые стены через каждые пару метров усиливали мощные косые балки из специального сплава, на полу без привычных ковров тускло поблескивала рифленая нержавеющая сталь, вдоль стен в тонких трубках урчал густой отопительный раствор, нагретый реактором. Но наверху было прохладно. Николаев подошел к единственному круглому окошку из толстого и мутного, как бельмо, стекла.
Николаев часто останавливался здесь, в буферной тишине, на несколько минут – перевести дух, вспомнить о доме. Практического смысла в этих размышлениях никакого, зато успокаивало. Хотя… вдруг им повезет? С новым домом.
За окном лежал, изредка шевелясь, необъятный зверь – испещренный крошками битого стекла бескрайний космос, в котором летел их корабль. Скоро исполнится 243 года, как они на борту… «Надо будет отпраздновать, приготовить что-нибудь необычное, – подумал Николаев и усмехнулся: Совсем я в домохозяйку превратился!»
Звезды в иллюминаторе мерцали, пульсировали слабо. Где-то здесь, чуть ниже, можно отыскать едва заметную песчинку Солнца. А рядом с ним Земля, на которой тоже он, Николаев. Профессор Федоров существовал в единственном экземпляре. А инженер Николаев оставил на Земле копию. Тут же вспомнил, как пришлось на протяжении восьми месяцев пробивать официальное разрешение на полное копирование, заказывать дополнительные анализы, исследования, делать бэкапы и страховку… На Земле нет ничего более запретного, чем копирование личности. Карается стиранием. И только по личной и неоднократной просьбе Федорова, и только при условии «неконтакта копий» одного его оставили дома с семьей, а другого отправили на корабле вместе с ученым, с которым они проработали в институте больше семидесяти лет… Как ты там, Ася? Как Ариша? Как Земля? Опять воюет?
Николаев вдруг понял, что, останавливаясь у иллюминатора, он всегда думает об одном и том же, слово в слово. «Я тут совсем в механизм превратился», – сказал он. И тут же понял, что и эта мысль приходит ему регулярно. Инженер щелкнул ножницами, которые держал в руке, вздохнул и пошел наконец в СЖО – систему жизнеобеспечения, где у них стояли теплицы.
Он открыл дверь, и в нос ударил, пожалуй, самый приятный запах на станции – кислый дух перегноя, сырости и земли, запах живой жизни.
Когда Николаев вернулся, профессора за столом не было, только бутылка, почти допитая. Странно. Инженер бросил помидоры и огурцы в мойку и отправился на поиски. В голове мелькнуло, как профессор восклицал: «Пора!» Это что он имел в виду?
Николаев вышел в гостиную. Рядом с черным лаковым шифоньером висела плотная штора, которой был скрыт вход в центральный холл жилой части корабля. Двери из него вели в спальни, санузел, лабораторию, хозблок, комнату с камерой для сброса мусора… В гостиной Федорова не было. Николаев двинулся в холл. Зажмурился от яркого дежурного света. Остановился, прислушался. Но, кроме низкого гула насосов и еле слышного стрекота квантгенератора, посторонних звуков не было. Инженер прошел дальше, осматривая информационную панель каждой двери, как вдруг заметил у входа в комнату с «мусоркой» желтоватое пятно чего-то знакомого, пахнущего картофелем и спиртом… Николаев все понял и распахнул дверь. То, что он за ней увидел, заставило его раскрыть рот от ужаса.
Прямоугольная комната с большими иллюминаторами, заставленная по периметру высокими синими баками для отходов. Прямо по центру, на противоположной от двери стене, вакуумный мусоропровод с горящей сбоку большой красной кнопкой. Мусоропровод представлял из себя круглую дыру с полметра диаметром, сверху и снизу которой крепились полукружья массивных металлических «губ», закрывающихся при помощи мощного гидравлического привода и способных перерубить любые бытовые отходы. Внутри камеры мусор попадал под огненный удар мгновенной плавки в семь тысяч градусов и через секунду под давлением выбрасывался в открытый космос.
Окаменевший от удивления Николаев смотрел распахнутыми от ужаса глазами на профессора, подбородок которого был зажат между коленями, руки, как усы огромного таракана, торчали в стороны, остальным сложенным пополам телом Федоров провалился в дыру мусоропровода. Зрелище было чудовищным, как будто железный монстр, сделав губы трубочкой, всасывал старого седого паука.
