Сергей Плеханов - Заблудившийся всадник. Фантастический роман
— О чем он тебе вчера толковал, когда вы с ним в лес ходили?.. Я думала, вы подрались там — когда ты пришел, у тебя все лицо в засохшей крови было.
— Да нет, просто перекусили… Разговор о том о сем был, ничего особенного. На память он мне оберег подарил — вот погляди, змееборческий сюжет.
Ильин вытянул из-за пазухи шнурок с образком. Анна взяла его в руки, всмотрелась.
— Что-то на самого Святовида… то есть Добрыню этот господин с копьем смахивает.
Виктор с недоверчивой улыбкой взял амулет. В лице всадника действительно было что-то от Добрыни — тот же орлиный профиль, те же нависшие брови, да и оселедец, намотанный на ухо, можно было разобрать.
Продолжая изучать изображение, Ильин заметил под копытами коня рядом с чешуйчатыми кольцами змеиного тела маленькие извилистые черточки, нечто похожее на крохотных рыбок. И тут Виктора прошиб пот. «Да ведь это сюжет былины!» В памяти его зазвучало: «Стал молоденький Добрынюшко Микитинец на добром коне в чисто поле поезживать, стал он малыих змеенышей потаптывать…» И еще одна догадка сверкнула в мозгу… Ильин быстро пересчитал «рыбок»: все точно — двенадцать. Не в силах больше молчать, он сбивчиво заговорил:
— Знаешь, что это такое? Это символическое изображение борьбы с христианством… В былине поется: «А там во пещерах во змеиных а немного, немало да двенадцать змеенышей». Я все не мог понять, почему именно это число варьируется на разные лады. Но меня сбивало с толку летописное известие о том, что Добрыня утверждал христианство. На самом деле в былине зашифровано сообщение о борьбе с религией двенадцати апостолов! Только христианство обязано своим насаждением этому числу первоначальных адептов.
— Слушай, так ведь эта былина, выходит, кем-то сознательно была закодирована и пущена в обращение! — воскликнула Анна.
Ее услышали и другие седоки. Задремавший было Иван вскинулся и очумело спросил:
— А? Чего?
Овцын, сидевший спиной к Виктору, тоже повернулся и ревниво сказал:
— Шепчутся и шепчутся… Хватит тебе с Анной сидеть, договорились же час ты, час я, — и, как бы оправдываясь за свою невыдержанность, добавил: С этим фанатиком не поговоришь ни об чем деликатном…
— Ладно, давай пересаживаться, — Ильин соскочил с телеги и пошел обочь.
Когда Василий занял его место, Виктор немного отстал от возка и пошел следом, чтобы поразмять ноги.
То, что сказала Анна, поразило его своей очевидностью. Они только рассуждали, каким способом отправить послание в будущее, а неизвестный уже сделал это, избрав единственно верный способ. Конечно, только передаваемое из уст в уста песнопение может преодолеть толщу веков. Сгорает бумага и пергамент, уничтожаются памятники архитектуры, разоряются могилы вождей, самые имена народов как пепел развеивает жестокий ветер истории. Но предание неуничтожимо. Переходя из рода в род, из племени в племя, из языка в язык, оно становится неподвластно времени. Если, конечно, автором послания был истинный гений, сумевший вечное передать в формах повседневного, за привычным и примелькавшимся современникам спрятать то, что они хотели бы похоронить навсегда.
Если такое послание прорвалось в двадцатый век и вызвало к жизни целый ряд переложений и исследований, то можно говорить и о его воздействии на будущее, пусть и в небольших размерах. Впрочем, напоминал себе Ильин, в его время изучение темы змееборчества только делало первые шаги, неизвестно, к каким результатам оно приведет впоследствии; возможно, былина о «Добрыне и Змее» станет отправной точкой для какого-то идейного направления…
Мы все время толкуем о том, что будущее непредсказуемо, что оно вне нашей власти. И все же каждый может сказать, что его духовное становление определил какой-то поэт или мыслитель прошлого. Значит, можно говорить о другом: гений, посылая слово в мир, программирует свое воздействие на людей иного времени. Выходит, мы вправе утверждать: гений — творец будущего или, говоря высоким слогом, его демиург… Достаточно Достоевского вспомнить. Его мысли, высказанные на переломе русской истории, не были поняты современниками во всем их масштабе. Только тогда, когда пророчества его подтвердила сама жизнь, истинное значение сочинений писателя стало ясно потомкам, и с этого времени воздействие их на сознание людей, на формирование новых идей, на духовный климат эпохи стало стремительно расширяться… Это подлинная торпеда времени, все ускоряющая свой неслышный бег по мере приближения к цели…
Занятый этими мыслями, Ильин тем не менее не сильно отставал от тарахтящей телеги, хотя по временам вовсе забывал о ее существовании. Сознание автоматически контролировало ситуацию, отметил Виктор, выйдя из состояния созерцательности. Он вообще стал приметливее к происходившему с ним, больше стал тяготеть к анализу окружающего и своей роли в нем — то ли в момент Перехода обострилась способность к остраненному восприятию себя и мира, то ли само бытие на грани времен не позволяло жить одним измерением, вызывало потребность в стереоскопическом видении.
«С этой рефлексией свихнуться можно, — досадливо думал Ильин. — Попал в царство первозданной свежести, в экологический рай, живи, как трава растет. Люди здесь не размышляют, прежде чем решиться на поступок — просто интуичат». Институтские словечки вроде «интуичить» мирно уживались в его речи с грамматическим строем северно-русского говора одиннадцатого века, и сам он — несмотря на болезненно обострившуюся тягу к самоанализу — не замечал этого.
Догнав телегу, Виктор сел рядом с Иваном, свесив ноги в лаптях над дорогой. Старообрядец снова клевал носом, Овцын в который раз с восторгом рассказывал княжне, какие усилия и средства потратил ее прадедушка на благоустройство усадьбы. Особенно восхищало его то, что он первым в губернии завел у себя хор из крестьянских отроков и каждое утро пробуждался под ангельский распев, долго нежился под пуховиком, пока звучали торжественные евангельские стихиры. Анна слушала с гримаской отвращения.
— Ну как ты можешь любоваться такими феодальными глупостями! Ведь по своему сознанию ты стоишь теперь намного выше своей эпохи. Давеча восторгался, что дедушка мой с конфетой за щекой засыпал — экая роскошь! теперь вот азиатскую эту пышность живописуешь. Когда ты поймешь наконец, что мы, дворяне, в неоплатном долгу перед мужиком, что мы должны в его среду историческое сознание вносить, таланты его пробуждать…
— Ах оставь, ради бога. Нашла таланты — напьются как звери дикие да неподобные песни кричат всю ночь…
— Мужик — он точно подлец, — поддержал очнувшийся от дремоты Иван. Срамословить горазд.
