Вячеслав Рыбаков - Дерни за веревочку
«Астрономию» он давно выбросил.
В подземном переходе его, праздно фланирующего, сразу срисовали цветочные продавцы. Их Дима всегда жалел: как можно стоять целый день и предлагаться, а мимо равнодушно идут… Унизительно же. Один темпераментный южанин навис над своим столиком, протягиваясь к Диме, и взревел с сильным акцентом:
– Смотри, какой букет красивый! Девушке подаришь – навек приворожишь!
Дима смешался.
– Знаете, я им столько передарил – вагон, – неубедительно парировал он. Продавец несказанно обрадовался.
– Ах, тебя девушка обидела? Купи, подари любой – твоя будет!
Дима растерянно забегал глазами, ища спасения. Мимо пробегали занятые. Впрочем, вон одна до омерзения смазливая девица остановилась, кося в его сторону. Беленький фартучек…
– Нет, благодарю вас, – отрезал Дима и круто повернулся на каблуках. Девица зацокала к выходу.
Ей навстречу спускалась уткнувшаяся в томик Бальмонта девушка с хозяйственной сумкой в левой руке. Она была полная, бесформенная, с толстыми губами и мясистым носом.
За секунду до того, как Дима вновь повернулся к страстному продавцу, я уже понял, что произойдет. За эти дни я научился понимать его, я с ним сроднился. Мы могли бы подружиться…
– Уговорил, друг, – сказал Дима, доставая деньги.
Прыгая через три ступеньки, он догнал девушку уже на выходе. Он не ощущал никакой неловкости. Наверное, потому, что был бескорыстен.
– Девушка! – позвал он. Она полуобернулась. Пробурчала басом:
– Да?
У нее росли усы.
– Простите, – он протянул ей действительно великолепный букет. – Это вам.
Она едва не выронила книгу.
– Мне?
– Ну да, – Дима улыбнулся как можно мягче, чтобы не дай бог, она не решила, будто он ее кадрит. – Мне тоже очень нравится Бальмонт. Как там… Я для всех ничей, – с выражением сказал он. – Да?
– Да…
Ей было ужасно стыдно. Казалось, все смотрят на нее и хохочут. Если уродилась такая, то можно измываться как угодно, что ли? Развратник! По морде бы ему этим букетом, по морде!
– Я вышел молча, как вошел, приняв в гостиной взгляд прощальный остановившихся часов…
– Это Брюсов, – презрительно поправила она, с угрозой глядя на Диму. Знает, подумал Дима и, хлопнув себя по лбу, залился наидобродушнейшим смехом.
– Верно! Надо же, забыл… Ну неважно, – он сунул букет ей в сумку, и тот свесился бутонами, словно волосами выловленной в реке красавицы, герцогской дочки, что бросилась с утеса, узнав о смерти любимого в боях с нечестивцами Салах-ад-Дина… И легко зашагал прочь.
– Э… Эй! – крикнула она вслед. Он обернулся. Она стояла, некрасиво расставив толстые ноги, с крайней растерянностью на висячем лице. Чего это он, недоумевала она. Не будет приставать?
– А деньги? – спросила она басом.
Дима улыбнулся.
– Деньги у хапуг, – ответил он и вдруг дернулся за карандашом. – У вас очень симпатичные веснушки, – сообщил он.
Это была правда. Кроме Бальмонта, у нее имелись еще веснушки.
Он в десяток широких, веских взмахов слепил ее лицо, добавляя и убавляя по чуть-чуть. На бумаге, несомненно, рождалась она – но красивая. Оказалось, ей совсем недалеко до красивой! Девушка ошеломленно стояла и не знала, уходить или нет. Все происходило так быстро. Он все-таки начнет издеваться или не начнет? Ей опять обжигающе вспомнилось, как смотрела фильм с каким-то западным красавцем в главной роли, имен она никогда не помнила; сидевший рядом совершенно незнакомый парень, когда она в негодовании отвела глаза от очередной любовной сцены, вдруг толкнул ее сильным локтем в мягкий бок и спросил громко: «Что квашня, тебе бы такого, а? А вот хрен тебе!» Да ведь он уже начал – про веснушки! Она потянулась вышвырнуть окаянный букет, но гад протянул ей листок бумаги.
– Вот в нагрузку, – и вновь улыбнулся. Как приятно улыбается, сволочь, против воли подумала она и нехотя взглянула.
Она была похожей и непохожей. Она смотрела, оторопев, пытаясь понять наконец, издевательство это или все-таки нет; а когда подняла заслезившиеся глаза, странного человека уже и след простыл.
Есть же специальная гимнастика, решительно думала она по дороге в общежитие. В институт питания схожу, там какие-то гормоны. Даже операции делают! Вот ведь совсем же немного подправить… и все посматривала на рисунок или начинала озираться – вдруг он еще где-то здесь? Просто так ведь ничего не делают – выкинул пятерку и ушел. Этого не бывает.
Подружки не поверили, когда она заявила, что цветы подарил ей знакомый художник. Но набросок вызвал шок. И не похоже вовсе, заявили они хором и обиженно отстали.
Она действительно пособиралась к врачам, прокорчилась три утра в изнурительных, болезненных движениях. Но никто не поддержал вспышки странного в ней, вокруг, как кандалы, звенел смех – все пришло в норму уже на четвертый день.
Возле Каменноостровского моста Дима наткнулся на цыганок, и подивился их проницательности – сколько раз встречал таких спеша, и они не приставали, видели: ничего им не иметь с деловитого, озабоченного юнца. А теперь сразу раскусили, что он на все готов, лишь бы отвлечься. Одна, обычно-смуглая, обычно-красивая, с бархатными чувственными глазами, затараторила. Дима попросил говорить медленнее, было интересно, но он ничего не понимал. Она внятно заверила, что чужих денег ей не надо, попросила гривенник – Дима дал – и опять стала лепить невнятицу про монетку, как монетка, если Дима ее заберет назад, испарится у него в кармане ядовитым паром, и потому она сейчас как-то во что-то монетку обратит. Она сжала гривенник в кулаке, поднесла ко рту, дунула, раскрыла кулак – там было пусто. Когда и куда обратились десять копеек, Дима не заметил и только восхищенно покачал головой. Все ли монетки отдал, настойчиво добивалась цыганка. Мне чужого не надо, я для тебя же стараюсь, ты мне симпатичный, но навели на тебя порчу не на год, не на два, а на девять лет… Все, все монетки, успокаивал ее Дима, но она не унималась, требовала: правду говоришь? Дима, улыбаясь, вывернул карманы – у него действительно не было мелочи. Тогда она потребовала такую денежку, чтобы с Лениным – очень, дескать, хорошее средство против порчи, наведенной на девять лет. Запахло жареным – этнография этнографией, а десятку жалко. Дима решительно откланялся и ушел под презрительные крики, сулившие черт-те какие беды. Дима не боялся. Хуже было некуда.
Стало как-то залихватски весело. Дима шагал по мосту, глядя на серую воду внизу. Нева плыла в океан. Для воды мир был громадным, распахнутым во все стороны, но воде это ничего не давало. А он – он никуда не мог поплыть. Поэтому просто шел. Он был словно немножко пьяный.
Опять заискрился дождик, в воздухе повисла туманная паутина. Дима постоял, пытаясь поймать ртом каплю, но не поймал, зато в левый глаз попало дважды. Оперся на парапет пустынного моста, уставился на воду, затянутую дождливой дымкой серую гладь реки. И так стоял.
