Рэй Брэдбери - Из праха восставшие
Он выкрикнул фамилию, выкрикнул название места.
А затем, разрываемый этим грохотом, бросился из шерифской конторы прочь.
Через некоторое время лицо шерифа расслабилось. Его голос изменился, утратил звучность и выразительность. Кроме того, у стража правопорядка возникли некоторые трудности с памятью.
– Так что же все-таки, – спросил он себя, – тут говорилось? Вот же черт. Как там эта фамилия? Записать надо, пока совсем из головы не выскочило. И дом, какой дом? Где он, как тут кто-то сказал?
Он долго смотрел на карандаш и наконец облегченно вздохнул.
– Да, – сказал он. И повторил: – Да.
Карандаш задвигался по бумаге.
Люк распахнулся, и на чердак тяжело влез нечеловек, ужасный и неправедный. И встал над спящей Сеси.
– Колокола! – крикнул он, прижимая руки к ушам. – Это твои колокола! Как я раньше не понял! Пытаешь меня, наказываешь! Прекрати! Мы сожжем тебя! Я приведу людей! Господи, голова, голова!
Последним отчаянным движением он вмял кулаки себе в уши и рухнул замертво.
Хозяйка Дома подошла к мертвому телу, взглянула, а затаившийся в тени Тимоти почувствовал, как дрожат, прячутся его неразлучные друзья.
– О мама, – прошептала вышедшая из забытья Сеси. – Я пыталась его остановить. Не смогла. Он назвал нашу фамилию, сказал, где мы живем. Запомнил все это шериф? Или забыл?
Мать не ответила. Не знала, что ответить.
Тимоти, сжавшийся в своем углу, слушал.
С губ Сеси слетали сперва далекие, затем все более близкие и отчетливые звуки колокольного звона. Жутко, жутко святый звон.
Глава 21
Возвращение во прах
Тимоти беспокойно пошевелился.
Страшный сон пришел и не отступал.
В его голове крыша занялась огнем. Огромные крылья метались по всему Дому, колотили в оконные стекла, разносили их вдребезги.
Тимоти проснулся и сел, захлебываясь от слез. И сразу же с губ его слетели, каменной крошкой посыпались бессвязные слова:
– Неф. Ведьма праха. Многажды, Тысячежды Пра-Прабабушка… Неф…
Она его звала. Ни один звук не нарушал тишину, и все же она его звала. Она знала про огонь, и про отчаянный плеск крыльев, и про разлетающиеся стекла.
Но он не сразу откликнулся на ее зов, а еще долго сидел не двигаясь.
– Неф… Прах… Тысячу-Раз-Пра-Прабабушка…
Рожденная во смерть за двадцать веков до тернового венца, Гефсиманского сада и пустой, разверстой могилы. Неф, родительница Нефертити, миновавшая в сумеречной ладье опустевшую Гору Проповеди, чуть царапнувшая днищем о Плимутский Камень и приставшая к берегу в Литтл-Фор-те, Северный Иллинойс, пережившая предрассветные атаки генерала Гранта и вечерние отходы генерала Ли. Когда темная Семья отмечала чей-либо день похорон, Неф сажали на самое почетное место, но со временем ее стали перетаскивать из комнаты в комнату, из чулана в чулан, с этажа на этаж, а в конце концов эта миниатюрная, легкая, как кусок бальзового дерева, семейная реликвия была препровожена на чердак, завалена всяким хламом и постепенно забыта Семьей, глубоко озабоченной собственным выживанием и печально-забывчивой в отношении чужих останков.
Одинокая среди чердачной тишины и вечной пляски золотых пылинок в солнечных лучах, пробивающихся сквозь заросшее грязью окно, вдыхавшая для пропитания мрак и выдыхавшая мудрый покой. Эта гостья из темных пучин времени год за годом терпеливо ждала кого-нибудь, кто стряхнет с нее все эти любовные письма, детские игрушки, свечные огарки и ломаные подсвечники, затрепанные юбки и корсеты – и кипы пожелтевших газет с заголовками, кричащими о войнах, совсем было выигранных, но потом проигранных в многовидных, мгновенно уходящих в небрежение Прошлых.
Кого-нибудь, кто бы рыл, копался, искал.
Тимоти.
Он не навещал ее невесть уже сколько месяцев. Месяцев. О Неф, как же это я!
Неф всплыла из долгого небытия потому, что он пришел на чердак и копался, перебирал и отбрасывал в сторону, пока не появилось ее лицо с зашитыми глазами, обрамленное осенними листьями книг и крошечными, как бирюльки, мышиными косточками.
– Бабушка! – крикнул он. – Прости меня!
– Не… так… громко… – прошептал ее голос. – Ты… меня… раздробишь.
И действительно, с ее спеленутых плеч отваливались бритвенно-тонкие пластинки сухого песка, по испещренному иероглифами нагруднику заструились трещины.
– Смотри…
По ее груди с изображениями богов жизни и смерти скользнула спиралька пыли.
Глаза Тимоти изумленно расширились.
– Это… – Он тронул лицо крошечного ребенка, возникшее на поле ее священной груди. – Это я?
– Конечно.
– Почему ты меня позвала?
– Потому… что… это… конец. – Медленные слова ронялись с ее губ, как крупинки золота.
В груди у Тимоти вскочил и стремглав помчался вспугнутый кролик.
– Конец – чего?
Один из закрытых глаз непостижимо древней женщины приоткрылся на тончайшую щелочку хрустального блеска. Тимоти вскинул глаза к чердачным стропилам, на которые немо указывал этот блеск.
– Это? – поразился он. – Наше жилище?
– Да-а-а.
Неф закрыла глаз, но тут же приоткрыла другой. Ее дрожащие пальцы блуждали по изображенным на груди пиктограммам, как лапки паука.
– Это…
Тимоти присмотрелся к выбранному рисунку.
– Дядюшка Эйнар?
– Тот, у которого крылья?
– Я летал с ним.
– Молодец. А это?
– Сеси!
– Она тоже летает?
– Без крыльев. Она посылает свой ум…
– Как духи?
– Которые используют уши людей и смотрят их глазами.
– А это? – указал паучий палец.
Под ним не было никакого символа.
– А, – рассмеялся Тимоти. – Мой кузен Рэн. Невидимый. Ему летать ни к чему. Такой пройдет куда угодно – и никто не заметит.
– Счастливчик. А это, и это, и это?
И Тимоти назвал поочередно всех дядюшек и тетушек, племянников и племянниц, живших в Доме всегда или какую-то сотню лет, при всех грозах и войнах. За все про все тут было тридцать комнат, заросших пылью и паутиной и вздохами эктоплазм, которые появлялись в зеркалах и пропадали бесследно, когда мертвенно-бледные бабочки и траурные стрекозы прошивали застоявшийся воздух и настежь распахивали ставни, чтобы впустить внутрь тьму наружную.
Услышав очередное имя, древнейшая из древних чуть кивала и перемещала пальцы, пока они не дошли до последнего иероглифа.
– Вот это, до чего я коснулась, средоточие тьмы?
– Да, это наш Дом.
Так оно и было. Под ее пальцами лежал Дом, выложенный бирюзой и украшенный янтарем вперемежку с золотом, каким, наверное, и был, когда Линкольн направлялся в Геттисберг.
