Аркадий Стругацкий - Далёкая Радуга
Он с трудом протиснулся к люку и сбежал вниз. У подножья трапа, окружённая воспитателями, стояла большая группа ребятишек разного возраста. Слева беспорядочной грудой было свалено всё самое драгоценное из предметов материальной культуры Радуги: связки документов, папки, машины и модели машин, закутанные в материю скульптуры, свёртки холстов. А справа, шагах в двадцати, стояли угрюмые юноши и девушки пятнадцати–шестнадцати лет, и перед ними, заложив руки за спину, нагнув голову, расхаживал очень серьёзный Станислав Пишта. Негромко, но внятно он говорил:
— …Считайте, что это экзамен. Поменьше думайте о себе и побольше о других. Ну и что же, что вам стыдно? Возьмите себя в руки, пересильте это чувство!
Старшеклассники упрямо молчали. И подавленно молчали взрослые, сгрудившиеся перед грузовым люком. Некоторые ребята украдкой оглядывались, и было видно, что они не прочь удрать, но бежать было невозможно — вокруг стояли их отцы и матери. Горбовский посмотрел на люк. Даже отсюда было видно, что корабль набит битком. В широком, как ворота, люке тесной шеренгой стояли дети. Лица у них были недетские — слишком серьёзные и слишком печальные.
К Горбовскому как–то боком придвинулся огромный, очень красивый молодой человек с тоскливыми просящими глазами, безобразно не соответствующими всему его облику.
— Одно слово, капитан, — проговорил он дрожащим голосом. — Одно только слово…
— Минутку, — сказал Горбовский.
Он подошёл к Пиште и обнял его за плечи.
— Места хватит всем, — говорил Пишта. — Пусть это вас не беспокоит…
— Станислав, — сказал Горбовский, — распорядись грузить оставшихся.
— Там нет мест, — очень непоследовательно возразил Пишта. — Мы ждали тебя. Хорошо бы очистить резервную Д–камеру.
— На «Тариэле» нет резервных Д–камер. Но место сейчас будет. Распоряжайся.
Горбовский остался лицом к лицу со старшеклассниками.
— Мы не хотим лететь, — сообщил один из них, белобрысый рослый парнишка с яркими зелёными глазами. — Лететь должны воспитатели.
— Правильно! — сказала маленькая девушка в спортивных брюках. Позади голос Перси Диксона крикнул:
— Бросайте! Прямо на землю!
Из люка посыпались звонкие пластины блок–схем. Конвейер заработал.
— Вот что, мальчики и девочки, — сказал Горбовский. — Во–первых, у вас ещё нет права голоса, потому что вы ещё не кончили школу. И во–вторых, нужно иметь совесть. Правда, вы ещё молоды и рвётесь на геройские подвиги, но дело–то в том, что здесь вы не нужны, а в корабле нужны. Мне страшно подумать, что там будет в инерционном полёте. Нужно по два старших на каждую каюту к дошкольникам, по крайней мере три ловкие девочки для яслей и помогать женщинам с новорождёнными. Короче говоря, вот где от вас требуется подвиг.
— Простите, капитан, — насмешливо сказал зеленоглазый, — но все эти обязанности прекрасно могут выполнить воспитательницы.
— Простите, юноша, — сказал Горбовский, — я полагаю, вам известны права капитана. Как капитан, я вам обещаю, что из воспитателей полетят только два человека. А главное — напрягитесь и попробуйте представить себе, как будут дальше жить ваши воспитатели, если они займут ваши места на корабле. Игры кончились, мальчики и девочки, перед вами жизнь, какой она бывает иногда, к счастью, редко. А теперь простите, я занят. В утешение могу сказать вам только одно: в корабль вы войдёте последними. Всё!
Он повернулся к ним спиной и с размаху наткнулся на молодого человека с тоскливыми глазами.
— Ох, простите, — сказал Горбовский. — Совсем забыл про вас.
— Вы сказали, полетят два воспитателя, — осипшим голосом сказал молодой человек. — Кто?
— Кто вы такой? — спросил Горбовский.
— Я Роберт Скляров. Я физик–нулевик. Но речь не обо мне. Я вам сейчас всё расскажу. Но сначала скажите, кто из воспитателей летит?
— Скляров… Скляров… Удивительно знакомое имя. Где я о нём слыхал?
— Камилл, — сказал Скляров, принуждённо улыбаясь.
— А, — сказал Горбовский. — Так вас интересует, кто летит? — он оглядел Склярова. — Хорошо, я вам скажу. Только вам. Летит заведующий и летит главный врач. Они ещё этого не знают.
— Нет, — сказал Скляров, хватая Горбовского за руки. — Ещё один… Ещё одну. Турчина Татьяна. Она воспитатель. Её очень любят. Она опытнейший воспитатель…
Горбовский освободил руки.
— Нельзя, — сказал он. — Нельзя, милый Роберт! Летят только дети и матери с новорождёнными, понимаете? Только дети и матери с грудными младенцами.
— Она тоже! — сейчас же сказал Скляров. — Она тоже мать! У неё будет ребёнок… мой ребёнок! Спросите у неё… Она тоже мать!
Горбовского сильно толкнули в плечо. Он пошатнулся и увидел, как Скляров испуганно пятится, отступая, а [на] него молча идёт маленькая тонкая женщина, удивительно изящная и стройная, с сильной сединой в золотых волосах и прекрасным, но словно окаменевшим лицом. Горбовский провёл ладонью по лбу и вернулся к трапу.
Теперь здесь оставались только старшеклассники и воспитатели. Остальные взрослые — отцы и матери, и те, кто принёс сюда свои творения, и те, кто, видимо, в смутной, неосознанной надежде тянулся к звездолёту, медленно пятились, расступаясь и разбиваясь на группы. В люке, расставив руки, стоял Станислав Пишта и кричал:
— Потеснитесь чуть–чуть, ребята! Майкл, крикни в рубку, чтобы потеснились! Ещё немного!
Ему отвечали серьёзные детские голоса:
— Некуда больше! Всё очень плотно стоят!
И густой голос Перси Диксона прогудел:
— Как так некуда? А вот сюда за пульт? Не бойся, маленькая, током не ударит, проходи, проходи… И ты тоже… И ты, курносый… Больше жизни! И ты… Так… так…
И холодный, звякающий, как железо, голос Валькенштейна приговаривал:
— Потеснитесь, ребята… дайте пройти… подвинься, девочка… пропусти, мальчик…
Пишта посторонился, и рядом с ним появился Валькенштейн с курткой через плечо.
— Я остаюсь на Радуге, — сказал он. — Вы уж без меня, Леонид Андреевич. — Глаза его шарили по толпе, отыскивая кого–то.
Горбовский кивнул.
— Врач на борту? — спросил он.
— Да, — ответил Марк. — Из взрослых там только врач и Диксон.
Из люка вдруг раздался смех.
— Эх вы! — с натугой говорил голос Диксона. — Вот как надо… Раз–два… Раз–два…
В люке появился Диксон. Он появился над головой Пишты, перевёрнутое лицо его было потным и ярко–малиновым.
— Держите меня, Леонид, — прошипел он. — Я сейчас свалюсь.
Ребята хохотали. Это было действительно очень смешно: толстый бортинженер, как муха, висел на потолке, цепляясь руками и ногами за карабины для крепления груза. Он был тяжёл и горяч; и когда Пишта с Горбовским вытянули его наружу и поставили на ноги, он сказал, тяжело дыша:
