Мария Галина - Волчья звезда
Мне стало страшно.
Не живые мертвецы, не привидения, живущие в развалинах — даже не мчащиеся в столбах пыли всадники, вооруженные короткими луками… одиночество. Когда рядом нет никого, кто бы помнил, кто ты, от тебя ничего не остается.
Я вскочила на ноги, отряхивая песок, и оглянулась по сторонам.
Никого.
Тогда я крикнула:
— Улисс!
На самом деле кричать тут не следовало — мало ли, кто может отозваться, — но мне уже было все равно.
Песок, шурша, осыпался под ветром, точно по нему скользнула невидимая змея, и черноголовая пичуга, которая бродила поблизости, на всякий случай отбежала на несколько шагов, тряся хвостиком — и все.
Все наши вещи лежали у стены, упакованные в одну из удобных непромокаемых сумок Звездных — сейчас материя была чуть присыпана песком.
Каменные стены, пересекая друг друга, точно детская путанка, плетенная из веревочки, тянулись от уреза воды к обрывам, — в них ничего не стоило затеряться.
Я вновь крикнула, обернувшись к развалинам, и на этот раз мне отозвалось эхо — они умели говорить, эти стены. Было совершенно непонятно, куда идти — он мог углубиться в развалины в поисках этих совершенно ненужных вещей, которые даже не были Предметами, а там уж могли произойти все что угодно; не зря же это запретное место, в самом деле?
Но, поскольку побережье было пустынно, я тоже полезла в развалины, когда перелезая через каменные обломки, а когда и огибая их, если стена попадалась слишком уж высокая.
Потом я заметила, что огибать стены приходится все чаще — разрушения здесь уже не были столь сокрушительны.
Какое-то время я шла молча, но потом снова позвала, взобравшись на груду камней.
Тут было гораздо тише, чем у воды, потому что стены не пускали ветер — потому я и услышала какой-то шорох. Сначала он был почти неразличим — точно крыса возилась в развалинах. Я, было, потянулась к ножу, но вспомнила, что оставила его вместе с остальными вещами. Поэтому я просто застыла на месте, прислушиваясь.
Шорох стал громче, словно кто-то топтался на месте или пытался подняться с земли; я вновь позвала, хотя именно этого делать, пожалуй, и не следовало.
— Улисс!
Какое-то время никто не отвечал, камень упал где-то неподалеку и покатился по осыпи, потом он отозвался:
— Я слышу.
Я слезла с верхушки насыпи, потому что здесь меня было видно отовсюду, и двинулась в направлении голоса; стены путали его, отшвыривая друг дружке.
Я сказала:
— Улисс, у вас все в порядке?
Молчание, потом он ответил:
— Да. Погоди, оставайся на месте. Я сейчас. Голос звучал приглушенно, неразборчиво — или его вновь поймали стены? Все стихло, солнце за это время уже успело переместиться за гребень каменной кладки, от него остался только краешек. Когда на развалины наползет темнота, оставаться тут станет нельзя; темнота дает им силу, а у нас — отнимает. Еще какое-то время ничего не происходило, потом Улисс вышел из-за высокой, в человеческий рост, насыпи — я видела, что шел он неуверенно и ему приходилось придерживаться за стену рукой. Я сказала:
— Вам плохо?
Отсюда все равно надо было уходить, но что делать в таких случаях, я не имела представления.
Он ответил:
— Это реакция. Ничего, пройдет.
— Нам нужно идти.
— Мы пойдем, — устало сказал он, — вое в порядке.
И двигался, и говорил он не так ках обычно, и мне на миг стало страшно — кто-то здесь, в развалинах, таился невесть сколько лет, чтобы сейчас, дождавшись своего часа, принять его облик. Я спросила:
— Вы и вправду вы?
Он сказал:
— Интересный вопрос. Где вещи?
— Я оставила их на берегу.
— Ладно, — сказал он, — заберем их и пойдем, пока совсем не стемнело.
Он приходил в себя на глазах, даже двигался легче, чем поначалу.
Я сказала:
— Вы нашли что-нибудь? Что-то интересное?
— Нет, — сказал он, — ничего, достойного внимания. Тут нужно вгрызаться в землю, чтобы отыскать хоть что-то стоящее.
— Мне было страшно. Я решила, с вами что-то случилось. Он ответил:
— Совершенно естественно. Мне тоже было страшно. Тут только смерть. Смерть и страх. Ваши были правы — лучше сюда не заглядывать.
— Это паршивое место. Но мы-то все еще живы.
Чистая правда, но все равно, это почему-то прозвучало неубедительно.
Вещи лежали там, где я их бросила; поблизости не нашлось никого, кто бы отважился проникнуть в развалины, даже польстившись на такое богатство. Мы съели несколько сухих палочек — из той легкой, но сытной еды, что Звездные берут с собой, отправляясь в дальнюю дорогу, и выпили воду из фляги, но на завтра уже следовало бы позаботиться и о том, и о другом — может случиться так, что потом на то, чтобы разжиться едой, уже не хватит ни времени, ни сил. В подводных руинах, скорее всего, было полным-полно рыбы — из тех, что любит прятаться в водорослях и меж камнями, но я что-то не слыхала, чтобы кто-то хоть раз отважился ловить рыбу в запретном месте. Да и времени уже не было, хотя на закате рыба клюет лучше всего. Может, что-нибудь подвернется потом, раз уж нам так до сих пор везло?
Улисс большей частью молчал, потому я спросила:
— Вы все еще хотите идти за Дианой?
Он сухо сказал:
— Хочу я или нет, это необходимо.
— Я думала, ваши к этому времени уже нас отыщут. Ведь летающие лодки могут двигаться очень быстро — вы сами мне как-то рассказывали. А их все нет и нет. — Он пожал плечами.
— Я и сам не понимаю, в чем дело. Но оставаться здесь нельзя. Нужно двигаться, пока совсем не стемнело. Ты знаешь, куда идти?
— Я знаю, в каком направлении они двигаются. Они никогда не сворачивают, если идут большим отрядом. Мы тоже пойдем, только вдоль самого берега.
Это и впрямь было гораздо безопасней — если в нашем положении можно говорить о безопасности; любая лошадь обезножеет на крутых обрывах, а по кромке воды, изрезанной бухтами и осыпями, не пройдет ни одна телега, но для людей эта дорога была вполне проходима; кое-где, правда, приходилось двигаться не столько берегом, сколько морем, но лично у меня хватало чего бояться, помимо соленой воды.
Закат всегда нагоняет тоску; небосвод, море и угасающий день прощаются друг с другом, вот и сейчас в длинных, перечеркнувших берег лиловых тенях все вокруг казалось невыразимо печальным; даже ветер и тот стих.
Неожиданно для себя я тихоньхо заплакала — если выплачешься, всегда легче, но прежде у меяя не хватало времени для этого.
Улисс сказал:
— Ты что?
Я вытерла глаза рукавом:
— Вам можно жаловаться, а мне нет? Думаете, вам одному плохо? Всех моих поубивали не хуже, чем ваших, а кого не убили, то лучше бы им и не жить теперь.
