Евгений Войскунский - Химера
— Согласен, но мы не экологическую проблему решаем.
— Это все к тому же вопросу. Вмешательство в любые формы жизни — опасно. Это ведет к вырождению. Любая жизнь, каждая ее естественно сложившаяся форма ценна сама по себе.
— Если ты думаешь, что произнес новое слово в философии…
— Не претендую, — отрезает Штейнберг. — Я не философ вообще, не натурфилософ в частности. Мне понадобилось целых семьдесят лет, чтобы прийти к простой мысли, к догмату Аристотеля: «Natura non facit saltus».
— Просвети, пожалуйста, старого дурака, не сведущего в латыни.
— «Природа не делает скачков».
— Ага, saltus. Сальто мортале… Послушай, латинист. Двадцатый век только тем и занят, что опровергает этот ветхий догмат.
— В том-то и дело! Люди, будучи частью природы, начисто об этом забыли. Они подстегивают, нахлестывают ее, как обезумевший возница лошадей, и лошади несутся вскачь — куда? Природа содрогается в конвульсиях землетрясений, наводнений, кислотных ливней. Уж не говорю об ожесточении, с которым люди истребляют друг друга. Войны, социальные эксперименты, террор уносят миллионы жизней. Хватит, хватит… Слишком много ретивых благодетелей… Оставьте человека в покое. Пусть он пройдет свой естественный путь, предназначенный природой… или судьбой… медленно и плавно минуя возрастные этапы… без скачков… Жизнь — не экспериментальное поле, жизнь — это таинство. Она самоценна. Нельзя пускать ее вскачь…
Круглов, слушая, все с большим изумлением смотрит на старого друга. Не похоже это на Штейнберга. Хоть и сдерживает он себя, а волнение прорывается — в словах, в интонации, в том, как палкой постукивает по перилам мостика. Да что это с ним, куда делись его невозмутимость, ирония?
— Ладно, — обрывает вдруг Штейнберг самого себя. — Разговорился… Пошли, Вера нас ждет.
Вера Никандровна встречает их у калитки.
— Ну что это вы запропастились? Чай успел вскипеть и остыть, а вы…
— Вера, у меня в чемоданчике банка бразильского кофе, — говорит Круглов. — Сейчас достану.
— Пей, если хочешь, сам. Мы кофе не пьем.
Вера Никандровна за минувшие годы постарела, похудела, на щеках прорезались сеточки мелких морщин. Она в простеньком зеленом платье-халате, босая.
— Ну хоть колбасу прими в подарок. — Круглов поднимается на веранду, проходит в дом.
— Галка спит? — спрашивает Штейнберг. — Не буди ее, пусть отсыпается.
— Не крутись под ногами, Рекс, — говорит Вера Никандровна собаке-овчарке, пытающейся привлечь к себе внимание хозяев. — Пусть отсыпается. Леня, мне показалось вчера, когда ты их привез, что у Галочки что-то произошло.
— Вечно тебе что-то кажется. Просто умученная от городской жизни.
Круглов спускается с веранды во дворик, протягивает Вере Никандровне палку колбасы в целлофане.
— Спасибо, Юра. У нас такой не бывает. Садитесь, мальчики.
Они садятся на скамьи за деревянный некрашеный стол под яблоней.
— Это финский сервелат, — говорит Круглов. — На День Победы дали в заказе фронтовикам.
— Хорошо живете в столицах, — говорит Штейнберг. — Сервелат кушаете. Артишоки небось тоже выдают?
— Молчи, домовладелец.
Они едят дымящуюся овсяную кашу. Еще на столе хлеб и крупно нарезанная Верой Никандровной колбаса.
— Да, я домовладелец, — подтверждает Штейнберг. — А что, это плохо? Это, если хочешь знать, главное достижение моей жизни. У человека должен быть свой дом и свой сад. Но каких трудов это стоило!
— Не говоря уже о деньгах, — дополняет Вера Никандровна. — Пришлось продать всю нашу библиотеку. — Она кидает Рексу кусок колбасы, тот ловит на лету и еще просит, повизгивает. — Хватит, Рекс. Финский сервелат не для собак.
— Собаки, — замечает Штейнберг, — похожи на детей: так же пылко любят колбасу. Но есть, конечно, и различия между ними.
— Тонкое наблюдение, — говорит Круглов одобрительно.
— Еще овсянки, Юра? — спрашивает Вера Никандровна.
— Нет, спасибо. Домик у вас, в общем, ничего. Плохо, что сортир во дворе. И комнат всего две, маловато.
— Бог даст, пристроим третью, — говорит Штейнберг. — Этот дом принадлежал младшему сыну Юсуфа Юсуфова. Помнишь старика?
— У которого вы снимали полдома? Он еще жив?
— А что ему сделается? По его воспоминаниям и моим расчетам ему не менее ста пятнадцати лет. Он родился вскоре после отмены крепостного права.
— Я так и думал, что он участвовал в добровольном присоединении Кавказа к России.
— За истекшие полвека твои шуточки не стали умнее. Так вот, старик жив. Умер его младший сын, тоже, конечно, старик, дом опустел, и Юсуф продал его нам сравнительно дешево. Юсуф — редчайший пример выживания человека в смертоносных условиях. Войны и революции. Коллективизация. Нашествие. Гибель братьев, сыновей. Выселение балкарцев в казахстанские степи. Десять раз у него вырубали или загаживали сад. Сто раз он должен был сгинуть, сдохнуть, окочуриться. Ан нет. Вот я тебя свезу к старику, пусть он сам изложит, в чем секрет его долголетия.
— Так чай или кофе будешь пить, Юра? — спрашивает Вера Никандровна. — Чай? Тебе покрепче?
— Все равно.
— Никакого секрета нет, — говорит она, наливая чай в большие чашки. — Просто Юсуф всю жизнь держится за свой клочок земли.
— Его отдирают, а он держится, — уточняет Штейнберг. — Но не только в этом заключается штука жизни.
Кто-то стучит у калитки. Вера Никандровна идет открыть, слышен взволнованный женский голос.
— Так в чем же штука жизни? — спрашивает Круглов, отпивая из чашки.
Но Штейнберг молчит.
Возвращается Вера Никандровна.
— Леня, я иду к Савченкам. Что-то с их Димкой стряслось, весь горит.
— Галка проснется — сходит посмотрит Димку.
— Нет, я схожу. Галочка будет спать до обеда.
С белой сумкой, вынесенной из дому, она направляется к калитке.
— Вера, туфли надень! — говорит ей Круглов, но она не отвечает, только головой качнула.
— У нее теперь пунктик — босая ходьба, — говорит Штейнберг. — Да тут недалеко, через дом. В поселке есть медпункт, и фельдшер многоопытный, только ленивый, все равно, чуть что, бегут к Вере.
— Она ведь не терапевт, не хирург…
— И не дантист, — кивает Штейнберг. — Она и не делает операций, и зубы не удаляет. Но заговорить может.
— То есть как?
— Ну, у Веры свой подход к болезням. Лечит она главным образом травами. И между прочим, бесплатно. Если ты наконец кончил пить чай, то пойдем, я хочу показать тебе сад.
Сад совсем маленький — несколько яблонь, айва, груша, две-три клумбы цветов и аккуратный квадратик земли, над которым торчат зеленые метелки.
