Евгений Войскунский - Девичьи сны (сборник)
– Да, – говорю, поднимаясь из-за стола. – Напишешь на пару страниц больше.
Он только на днях сообщил мне, что пишет воспоминания. Мемуары, так сказать. Ну что ж. Если у человека есть что рассказать о своей жизни – то почему бы не сделать это?
– Я помою посуду, – говорит Сергей.
Ну слава богу, обошлось без спора, без ссоры. В сущности, Сережа добрый человек.
Доехала без приключений. Только на углу улиц Видади и Самеда Вургуна, напротив физкультинститута, постояла, пережидая длинную вереницу машин – мчались, гудя во всю мощь, десятки «Волг» и «Жигулей», набитые молодыми людьми, очень возбужденными, орущими, жестикулирующими. Говорят, на площади Ленина, у Дома правительства, опять начался митинг. Наверное, туда и направлялась автоколонна.
У подъезда своего дома я нагнала Галустяншу. Грузная, почти квадратная, в рыжей меховой шапке и черном пальто из синтетики, обтягивавшем монументальный зад, она шла враскачку с двумя набитыми сумками. С базара, конечно. Я поздоровалась и попыталась прошмыгнуть в подъезд, но – не так-то просто ускользнуть от Галустянши.
– Юля-джан, подождите! – Тяжело, астматически дыша, она поднималась по лестнице.
Я остановилась на лестничной площадке.
– Дайте ваши сумки, Анаит Степановна.
– Не, ничего. – Одну сумку все же отдала. – Юля-джан, я вам что расскажу! – Перед своей дверью, напротив нашей, Галустянша вдруг вскрикнула: – Ваймэ! Опять! Смотрите!
В полутемном подъезде на темно-коричневой двери виднелся большой меловой крест.
– Третий раз! – Галустянша, всхлипывая и причитая, принялась ребром ладони стирать крест. – Что мы им сделали? Третий раз! Я стираю, а они опять, чтоб у него руки отсохли!
Открыв ключом дверь, она устремилась в квартиру, и мне ничего не оставалось, как тоже войти. В прихожей горела лампочка в замысловатом абажуре. Пахло жареной бараниной. Я поставила сумку на табурет и шагнула было к раскрытой двери, но тут из галереи появился, вслед за своей взволнованно причитающей женой, сам Галустян. Согнутый пополам, перевязанный розовым шерстяным платком, он прошаркал, кивнув мне, к двери, взглянул на крест и разразился ругательствами на армянском языке. Анаит Степановна мокрой тряпкой стерла крест и обратила ко мне полное щекастое лицо со страдальчески вздернутыми бровями.
– Юля-джан, зайдите!
– Не могу. У меня внук заболел, доктор должен прийти. Извините, Анаит…
– На минуточку! Я вам очень прошу!
Галустяны вечно путаются в местоимениях.
Схватив за руку, она ввела меня в застекленную галерею, где у них (как и в нашей бывшей квартире) была оборудована кухня. Тут на большом столе, на зелено-клетчатой клеенке, лежали раскрытые, приготовленные к игре нарды. Галустян плюхнулся в старое кресло.
– Чай пить? – раздался его хриплый громыхающий голос.
Я отказалась. Я сидела как на иголках, а Анаит Степановна, задыхаясь и всхлипывая, рассказывала о своем телефонном разговоре с братом, живущим в Ереване:
– Я ему говорила: «Что вы делаете? Каждый день кричите – дай нам Карабах! Довольно, да! Вы там на митинг кричишь, а нас тут резать будут!» Брат говорил: «Ты ничего не понимаешь». – «Как не понимаешь? Зачем не понимаю?» Он говорил: «Не понимаешь. Карабах для нас вопрос принцип». Юля-джан, – возопила она плачущим голосом, – зачем принцип? Там принцип, тут – резать?
– Не кричи, – сказал Галустян. У него было коричневое лицо с крупным носом и немигающими глазами, сильно увеличенными линзами очков, и пятнистая лысина, обрамленная седыми растрепанными волосами. – Не кричи. – И тут же сам закричал: – Пятьдесят лет! Пятьдесят лет бурил! Сколько скважины бурил, сам не помню! Суша и море бурил!
Я прекрасно знала, что Галустян, как говорится, знатный нефтяник, мастер-бурильщик, что у него орден Ленина, ну и все такое.
– Самвел Вартанович, я знаю. Но вы извините, у меня внук…
– А теперь каждый день телефон! – Галустян не слышал меня. – Каждый день какой-то люди: уезжай отсюда, а то плохо будет тебя! Это разве люди? Ишаки! – кричал он, и глаза его пылали за сильными линзами. – Зачем ехать? Куда? Я в Баку родился, вся жизнь тут живу! Если бы не ридикулит, я не уходил на пенсия, еще бурил!
– Самвел, не кричи, – вставила Анаит Степановна.
– Кто кричит? Ишаки на митинге кричит. Карабах, Карабах! А я бурил! Юля, у меня в бригаде все, кому хочешь, были! Азербайджанцы были, русские, лезгины, евреи были! Армяне были! Мы разве кричали – Карабах туда, Карабах сюда? Мы бурили!
– Самвел Вартанович, извините, ради бога…
– Национальность разве смотрели? – Галустян слышал только себя. – Какой человек смотрели! У нас дворе Абрамян живет, Армаис. Я ему ни-ког-да не пущу! А Пашаев Ахмед? Пажа-алста, заходи, садись, чай пьем, нарды играем…
– Твой Ахмед третий день не приходил, – вставила Галустянша. – Его сын теперь – Народный фронт.
– Народный фронт, Народный фронт, – проворчал старый бурильщик. – Что он хочет?
Тут я сказала, что не знаю, чего хочет Народный фронт вместе с сыном Ахмеда, еще раз извинилась, попрощалась и ушла.
Конечно, все это я хорошо знала – имею в виду жизнь нашего двора, потому что она, как и в каждом старом бакинском дворе, была полностью открыта взгляду. Все знали всё обо всех. Знали, в частности, что у Галустяна несносный характер, который умеет выдерживать и как-то уравновешивать только добрейшая Анаит Степановна, а вот двое их сыновей не выдержали, рассорились с отцом, уехали куда-то, не то в Ростов, не то в Краснодар. Ладил с Галустяном пенсионер Ахмед Пашаев с первого этажа, бывший механик, многие годы плававший на судах Каспнефтефлота. Оба они были страстные нардисты. Каждый день в галустяновской галерее громоподобно стучали шашки нардов, и были слышны выкрики игроков: «Шеши-чахар – столько мне надо!» или «Опять ду-ёк, тьфу!» И весь двор слышал, как они орут друг на друга по-русски и по-азербайджански, ссорятся, смеются, подначивают.
Знали во дворе, что Фируза-ханум, железнодорожная кассирша, вдова заведующего овощной базой, имеет богатых поклонников, шикарно одевается и ездит в турпоездки то в Венгрию, то в ГДР, то куда-то еще. Знали, что к учителю математики Ривкину с третьего этажа, тихому косоглазому человеку, ходят частные ученики – без них он вряд ли сумел бы прокормить больную жену и двух дочерей. Знали, что Армаис Абрамян с первого этажа был не только скромным бухгалтером Заготзерна, вечно в мятом пиджачке и стоптанных туфлях, но и невероятным богачом, может, миллионером: говорили, он владеет пуговичным цехом, не значащимся ни в каких государственных реестрах.
Словом, это был обычный бакинский двор, я тут родилась и выросла и, куда бы ни забрасывала меня жизнь, оставалась частицей этого двора, этого мирка. Да и почему, собственно, мирок? Целый мир это был со своим сложившимся бытием.