Владимир Алько - Второе пришествие инженера Гарина
Он раскрыл своеобразный журнал «прихода-расхода» больных. Записей было немного. Рудокопы редко обращались за помощью. Копи были давно заброшены, калечить и убивать завалами породы больше было некого. Прочие местные предпочитали самолечение или обращались за снадобьем в аптеку, к тощему «пиявочнику» Шнитке. Ходил и рейсовый автобус до Штутгарта, куда можно было обратиться за реальной медицинской помощью.
– «Переломов, вывихов не наблюдается. Ссадины, ушибы – незначительны. Местами сильное обморожение», – записал Мольтке в графе неотложной помощи, нахмурился и отложил ручку. Трудно было предположить, что пожилой человек добрался в одиночку до самых вечных снегов… свалился там в обморок, пролежал два, три дня, и затем отправился восвояси, вниз, к подножию горы.
– Да что он нам голову-то морочит, – сорвалось у Мольтке и он поскорее дописал: «…сопровождается обширным некрозом тканей. Обморожены легкие. Отсутствуют сухожильные рефлексы».
Сделав эту последнею запись, Мольтке вдруг как-то неистово потянулся, запрокинул голову и надвинул на голову докторский колпак. Он вспомнил: точно такие же скрюченные руки с подгнившими ногтями, с кожей клочьями… он видел в февральскую оттепель, под Витебском, в военной компании – 16 года, когда его с ротой солдат послали в поля, на предмет поисков и идентификации трупов соотечественников. Вот также – из стаявшего снега торчали тогда руки мертвецов.
– А что в горах бывает очень холодно? – неприятно зазнобившись, спросил Мольтке неизвестно кого.
– Ну, если одеться теплее… – не поняла его медсестра.
Мольтке вздрогнул. Встал из-за стола и зашел со спины пациента.
– Господин фон… будьте так любезны, вспомните, с какого дня вы у нас. Когда вы отправились в горы?
Похныкав, ученый секретарь назвал невозможно далекую дату, которую только и можно было списать за счет его беспамятства.
– Три недели в горах?! Чем же вы там питались? – не смог сдержаться, чтобы не повысить голос Мольтке. Как бы ни был ужасен вид больного, в нем не было и следа резкой дистрофии.
В комнате достаточно уже стемнело. Сестра догадалась включить общий свет. В стеклах двери, открывающейся в глухой темный простенок, с мертвецкой направо, отразилась фигура доктора в дыбом вставшем халате (поднятый воротник) и шнуром электролампы над ним. Мольтке еще раз просмотрел документы покойника. Отдельно – его портмоне с бумажными деньгами, и вот оттуда-то выпал квадратик картона. Оказался автобусный билет, на котором значился день и час отправки рейса. Барон не ошибся, единственно из всего себя, пребывая в здравой памяти. Проштемпелеванная дата и верно была трехнедельной давности. Бывший военврач схватился за кадык, помассировал горло, издал хриплый звук, так напоминающий «ма-ма» у иссохшей говорящей куклы. Затем быстро прошел в процедурную, отомкнул железный шкаф и достал из ряда банок с притертыми стеклянными пробками одну – со спиртом-ректификатом. Тут же ему пришло на ум, и он громко спросил, почти выкрикнул:
– Вам очень больно? Быть может, сделать обезболивающий укол?
«Усопший» отрицательно покачал головой.
Промыкавшись, Мольтке налил себе мензурку чистого, неразбавленного спирта и хлопнул зараз, как сделал бы в стылые холода года – 18-го в России. (Медсестра поняла лишь, что земные дела господина барона – из рук вон плохи, и что, по всей видимости, ему уготован последний путь).
«В чем тогда у этого бедняги теплится жизнь? И где она – не над ним ли?», – с притекшим жаром в груди и голове задумался Мольтке. В том, что фон Балькбунд обречен – не было сомнений. Человек с таким обширным некрозом тканей и отеком легких не должен был выжить. «В этой жизни, при обычных, естественных процессах», – зачем-то добавил он. Быстротечная газовая гангрена и более или менее мучительная смерть – в 48 часов, была ему обеспечена. Непонятно только, каким чудом он был возвращен к жизни, фактически погибший три недели назад. И вот лишь сейчас, вопреки всепримиряющему действию спирта, Мольтке укорил себя за бездеятельность. Необходимо было как можно скорее избавиться от этого разложившегося субъекта, нежели, чем брать на себя ответственность по его реанимации. Единственно, кто бы сейчас его правильно понял, был бы глава магистрата Хенке. Но вечер стоял уже поздний, а хлопот у бургомистра было предостаточно на этот день. Ураганный ветер сорвал несколько крыш. Нарушил линию электропередачи. Подтопил зону водохранилища. Разогнал по городу обезумевших овец, коз и прочую живность. Нельзя было и отправлять в такой поздний час барона на машине в Штутгарт. Приходилось дожидаться утра. Но сперва решить вопрос о размещении пострадавшего. Выбирать, право, особенно не приходилось (да и не лезло в голову). Сам случай и подсказывал: с ледника на ледник.
Смиреннейшего барона отвели в покойницкую, где давно уже никто не леживал. Подстелили чистую клеенку, накрыли шинелькой. «Дотянул бы до утра… – выразил надежду Мольтке. – Чуден человек».
Во вздувшемся одичалом ночном небе кружила однообразная луна. В неясно темнеющие отроги гор кто-то воткнул рождественские свечечки. Перед не разбирающим дороги Мольтке рисовались из воздуха густотертые кремовые вензеля и пряничные башенки. Он перепрыгивал через зубчатые тени, принимая их за ограждения. «Чуден мир и человек в нем», – рефреном встряло в его мозгу, отвыкшем от чрезмерных доз алкоголя со времен известной русской компании.
*** 34 ***
Утром следующего дня бледный не выспавшийся Гарин вел машину по выезду с серпантина горной дороги. Несмотря на побочные атмосферические эффекты и передряги, последние контрольные испытания прошли достаточно миролюбиво. Тем не менее (и Гарин единственный, кто это знал) вчерашний день был чреват куда более худшими последствиями, чем при всех предыдущих опытах. «Яйцо» сверхплотной материи в «ловушке» Рауха неожиданно было атаковано самим же магнитоимпульсом, его и породившим. Произошла любопытная накладка, когда импульс, на стадии истощения себя при заключительной компрессии, фактически дожал сгусток сверх меры. Вышел тот динамометрический удар, предусмотренный несколько позже в концепции Гарина, на который он и рассчитывал, но не на этом этапе. Его птица Феникс своенравно высунула голову из-под крыла и клюнула палец сквозь парадную перчатку. Опасался Гарин и определенных догадок со стороны Рауха. Пока же на этот час его технический директор, позевывающий и взлохмаченный, проводил контрольные замеры на возможность подобного рецидива. Работы было еще до черта. Какие-то неясности виделись уже и в самой теории. Прежде всего – порог раздражимости реликта, как охарактеризовал это сам Гарин. Научные воззрения здесь были пока бессильны. Аномальные явления запрещали применение каких-либо известных статистических таблиц и просто логических принципов. Сейчас же дорогу машине Гарина преградил обоз. В гору тащились телеги за битым камнем, известняком, лесом. Шли люди в тяжелых башмаках, рабочих блузах, кто-то в кожаных фартуках, гетрах и тирольских шляпах. «Джип» привлек всеобщее внимание. Гарин чуть отвернул лицо, скрывая лихорадочный блеск глаз. Только что, не далее как вчера, он соизмерил свои замыслы с мировыми, от сотворения мира, концептуальными схемами, кто бы их не утвердил: Бог, его величество случай. Вышло 1:1. И вот теперь он прячет глаза, потому что сам он – вот такой, как сейчас за рулем, в машине – немногим отличается от этих людей, кругозор которых не более муравьиного. За что такое ему? Гарин наклонил голову, прижал пальцами веки. Машина стояла. Мотор тихо работал. Он вспоминал: длинные, уродливые, гротескные тени под сводами. Горят ацетиленовые фонари. Только что прошел энергоемкий процесс. Кожух реактора оплывает жидким отсветом. Но это только наружный стакан лафета, вмещающий в себя систему охлаждения жидким азотом; внутри – батареи соленоидов Рауха, еще глубже – гиперпространство магнитных силовых полей, в фокусе которых и рождается их «детище». Пошел первый этап предварительной компрессии. Катит гулкая вязкая волна. Метроном захлебнулся собственным счетом. Контрольные нити разрядников багровеют, испуская дух. На осциллографе, в чашечке «цветка» Рауха, выточился столбик-пестик – рабочий пакет илема. Следующим этапом – дожатие, всем разрядом от мощной цепи конденсаторов. Фактически – короткое замыкание, что только и способно было породить магнитоимпульс окончательной опрессовки. И вдруг – тишина. Такая плотная, что, казалось, в нее можно было завернуться, как в войлок. Но почему даже мысль об этом пугает? Святая, неестественная тишина. Та, до первого дня творения. Но вот и в ней пробился ток. Упало вечное слово. И вот уже он смотрит сам… пытливым и отстраненным взором, зная, кому по-настоящему принадлежит этот взгляд. Знает, но не может в это поверить. Неверие его останавливает… Разум, словно отслоившаяся сетчатка, пылинкой зависает в плену луча, в темной комнате…
