Андрей Марченко - Цифрономикон (сборник)
Эта любовь рыболовными крючками вонзилась в его сердце. Настигла его. Поймала в мутной воде. Нашла, потерянного, среди миллионов живущих.
Он задрожал, будто огонек угасающей свечи. Ощутил себя марионеткой. Нити – цепи – натянулись до предела. И вдруг оборвались с безмолвным воплем, когда он закрыл глаза.
Темнота.
Освобождение? Нет, старое наваждение. Запертая комната чернее ночи…
Он открыл глаза, стараясь смотреть куда угодно, только не на дом и светящееся окно. Тень в сторожке терпеливо ждала. Наблюдала за его унижением и его борьбой. Здесь никто никуда не спешил. Как и тот старик, впаривший ему навигатор, она, похоже, была уверена, что он никуда не денется.
Он ни от кого не ждал ничего хорошего. Раскаявшаяся Кристи на «лексусе» – еще куда ни шло, но этот вариант уже казался ему не реальнее Санта-Клауса. Это было бы слишком просто. В каком-то смысле, слишком легко.
Оцепенев, он вглядывался в ничто. Потом все-таки нашел в себе силы и вышел за ворота. Сказал себе, что у него еще есть выбор. Да, выбор, похожий на злую насмешку, но разве когда-нибудь был другой?
Он прошел несколько метров и, вопреки обыденной логике, окунулся в полную темноту, как будто дом был сгинувшим сумеречным островом под собственной тусклой луной в бескрайнем океане мрака. Для Димочки не было ничего хуже, чем брести вслепую. Призрак запертой детской комнаты тотчас снова напомнил о себе. Тем не менее он пытался идти, уговаривая себя, что куда-то же придет рано или поздно. И что рано или поздно закончится ночь.
Этого хватило еще на сотню метров. Потом сознание сжалось в точку. Ноги двигались как конечности заведенной куклы. Он брел, пошатываясь и с трудом удерживая равновесие, будто асфальт был доской на поверхности болота – сделав ложный шаг, можно захлебнуться в липкой грязи собственного ужаса…
Однажды некий темный инстинкт заставил его оглянуться. Это жестокое место не сжалилось над ним. Дома, конечно, не было видно. Вообще ничего не было видно. Лунная желчь стекла за горизонт. Воцарилась чернота. Внутри нее не осталось различия между бесконечностью и расстоянием вытянутой руки. У него было ощущение, что он ползет на брюхе и уже стер лицо и руки до костей.
А потом он наткнулся на стену. Ничего себе не расшиб, потому что двигался слишком медленно, но всё равно от боли и неожиданности едва не упал. Схватился за нос. Крови не было. Но и легче не стало. Хотя бы один-единственный лучик света…
Парализованный новой инъекцией страха, он долго простоял перед стеной, боясь прикоснуться к ней. Боясь вспомнить. Наконец положил обе ладони на слегка шершавую прохладную поверхность. И да – что-то знакомое почудилось ему в этом осязании (бумага обоев, а под ней – бетон), – но и слишком ужасное, чтобы оказаться правдой. Возможно, обман повис где-то на кончиках пальцев, однако Димочка не мог отделаться от подозрения, что подмена гораздо тотальнее, гораздо глубже.
Он сместился вправо на один шаг. На два. На три. Плечом коснулся другой стены. Он находился в углу.
Восемь шагов вдоль стены. Еще один угол. Спустя пятнадцать шагов и два поворота прямоугольник замкнулся.
Восемь на пять. Он помнил это. Голые стены. Никакой мебели, окон, батарей отопления. Но была дверь посередине одной из стен. И ручка на уровне его лица, тоже знакомая ему на ощупь. В металлическом шарике – прорезь для ключа, которого у него не было. Ключ мамочка держала у себя. Но мамочка умерла.
Он подергал ручку, уже зная, что это напрасно.
И тогда Димочка Фраерман, пяти лет от роду, тихо заплакал.
Двигатель заглох двенадцать километров спустя. Из-под помятого капота валил пар, застилая косой конус света одной уцелевшей фары. На дисплее навигатора одиноко тлела красная точка. Смартфон превратился в бесполезную игрушку. Мобильной связи не было. Выхода в Интернет тоже. Здесь вообще ничего не было.
Кристина откинула голову и закрыла глаза. Спокойно, сказала себе. Эта ночь когда-нибудь закончится, и она выберется отсюда. Любой ценой. Кстати, о цене. Интересно, сколько заплатили гаденышу Фраерману, чтобы он привез ее в эту дыру? А может, это его собственная затея? Слетел с катушек на почве спермотоксикоза? Нет, вряд ли. Был робок до самого конца. И, кажется, испуган. Тогда кто заплатил? Впрочем, неважно. В том, что желающих потрогать ее руками (и не только) достаточно, она не сомневалась. Последняя озвученная сумма составляла две тысячи долларов. Она обещала подумать. Хорошо, что ее верные мальчики были рядом…
– Молодая и красивая, подвезешь бабушку?
Чертова старуха. Чуть не обделалась из-за нее. Появилась словно из-под земли. Еще и в черных очках. Слепая, что ли? Нет, не похоже. Ощущение, что ее разглядывают, Кристине знакомо. Еще как знакомо. Правда, обычно это были мужские взгляды…
– Ну так что, подвезешь?
– Не получится. Машина сломалась.
– Ай-ай-ай. Но посидеть-то с тобой можно? В ногах правды нету.
– А в чем она есть? Ладно, садитесь.
Старуха ухмыльнулась, обошла «лексус», с пониманием дела поцокала языком и покачала головой при виде разбитого передка, затем взобралась на переднее сиденье. Ну и запашок. Болезненный, прелый, гнилостный. Несет, как из дыры в зубе. А еще в букете то ли лекарства, то ли… Кристина отвернулась.
Некоторое время они сидели молча.
– Это что, телевизор? – заговорила старуха, наклонившись и приблизив нос к навигатору.
– Это дерьмо, – ответила Кристина, уже жалея, что нарушила собственное правило – пассажиров не брать.
– А это? – Корявый от артрита палец подобрался к панели CD-проигрывателя.
«Бабушка» начинала не на шутку раздражать.
– Это музыка, – процедила Кристина.
– Можно?
Не дожидаясь разрешения, старуха ткнула в клавишу «Play».
Вместо музыки послышался мужской голос, который медленно и до слащавости игриво начал произносить детскую считалочку:
– Раз, два, три, четыре, пять… Вышел зайчик погулять…
Кристина смертельно побледнела и на некоторое время утратила способность двигаться. Заморозило не только руки-ноги, но и челюсти, язык, мысли. Леденящее оцепенение казалось вечным. Старый, глубоко спрятанный страх не умер, выполз из своей норы и овладел ею. Но по мере того как голос приближался к ней из прошлого, преодолевая годы ложного забытья, и начинал звенеть в неестественной, лишенной всяких помех, тишине эфира («Пиф-паф, ой-ой-ой… Умирает зайчик мой»), в ней нарастала отчаянная, стирающая рассудок потребность бежать и прятаться. Бежать и прятаться. Лишь бы снова не ощутить на себе папашиных рук. И его жадного дыхания…
