Жюль Верн - Гектор Сервадак
— Не все ли равно! — воскликнул граф. — Важно понять смысл этого странного документа, а не гадать о том, кто его составитель. Начнем по порядку. Во-первых, что это за Галлия?
— Не знаю ни одной планеты, большой или малой, с таким названием, — ответил Сервадак.
— Капитан, — перебил его Прокофьев, — прежде чем продолжать обсуждение, разрешите задать вам вопрос.
— Пожалуйста, лейтенант.
— Не думаете ли вы, что документ подтверждает нашу последнюю гипотезу, то есть, что в мировом пространстве носится осколок земного шара?
— Да… пожалуй, — ответил Сервадак, — хотя мое возражение по поводу характера строения нашего астероида еще не опровергнуто.
— Но если Прокофьев прав, — добавил граф, — то неизвестный ученый, по-видимому, назвал Галлией новый астероид.
— Так он француз? — сказал Прокофьев.
— Не лишено вероятия, — ответил Сервадак. — Заметьте, что из восемнадцати слов одиннадцать написаны по-французски, три по-итальянски и два по-английски. Отсюда можно сделать вывод, что ученый, не зная, в чьи руки попадет его записка, решил составить ее на нескольких языках, чтобы увеличить шансы на то, что его поймут.
— Хорошо, предположим, что Галлия — название нового астероида, — сказал граф Тимашев. — Читаю дальше: «Ab sole пятнадцатого февраля расстояние пятьдесят девять миллионов лье».
— Действительно, в то время Галлия должна была находиться именно на таком расстоянии от Солнца, — заметил лейтенант Прокофьев. — Она тогда пересекла орбиту Марса.
— Отлично, — ответил граф. — Вот первый пункт документа, совпадающий с нашими наблюдениями.
— В точности, — подтвердил Прокофьев.
— «Путь, пройденный с января по февраль, — продолжал читать вслух граф, — восемьдесят два миллиона лье».
— По-видимому, — заметил Сервадак, — здесь речь идет о пути, пройденном Галлией по ее новой орбите.
— Да, — согласился Прокофьев, — и на основании законов Кеплера скорость движения Галлии, или, что одно и то же, путь, проходимый ею в равные промежутки времени, должен был неуклонно уменьшаться. Самая высокая температура воздуха наблюдалась как раз пятнадцатого января. Стало быть, вполне вероятно, что Галлия тогда находилась в своем перигелии, в точке ближайшего расстояния от Солнца; и в то время она двигалась со скоростью вдвое большей, чем скорость Земли, а Земля проходит в час только двадцать восемь тысяч восемьсот лье.
— Очень хорошо, — заметил Сервадак, — но от этого нам не стало яснее, на каком расстоянии от Солнца окажется Галлия в своем афелии. Неизвестно, на что мы можем надеяться или что нам угрожает в будущем.
— Да, капитан, все это неизвестно, — ответил Прокофьев, — но при систематических наблюдениях с разных точек орбиты Галлии было бы возможно, пользуясь законом всемирного тяготения, установить величину отрезков, из которых складывается этот путь…
— И, следовательно, весь путь Галлии в пределах солнечной системы, — договорил Сервадак.
— Совершенно верно, — сказал граф, — ведь если Галлия астероид, она, как и все небесные тела, подчиняется законам небесной механики и Солнце направляет ее движение так же, как оно направляет движение планет. Едва эта масса отделилась от Земли, как вокруг нее сомкнулись невидимые цепи всемирного тяготения, и отныне она неуклонно будет следовать по раз и навсегда определенной орбите.
— Если только какое-нибудь встречное светило не изменит ее орбиты, — возразил лейтенант Прокофьев. — Ведь Галлия только маленькое колесико в механизме солнечной системы, и планеты могут оказать на нее неодолимое влияние.
— Что ж, — сказал Сервадак, — на своем пути Галлия наверняка может завести случайные знакомства и свернуть с пути истинного. А заметили вы, господа, что мы рассуждаем так, как будто и впрямь стали галлийцами? Полноте! С чего мы взяли, что Галлия, о которой идет речь в записке, не только что открытая, сто семидесятая по счету малая планета?
— Нет, — возразил Прокофьев, — этого не может быть. Движение малых или телескопических планет происходит только в пределах узкой зоны между орбитами Марса и Юпитера. Поэтому никакая телескопическая планета не может оказаться так близко от Солнца, как Галлия во время своего перигелия. Между тем не подлежит сомнению, что она тогда приблизилась к Солнцу, потому что данные документа совпадают с нашими собственными предположениями.
— К сожалению, — сказал граф, — у нас нет нужных приборов для наблюдений, и мы не можем определить все элементы орбиты Галлии.
— Кто знает? — ответил Сервадак. — Рано или поздно все тайное становится явным!
— Ну, а последние слова в записке, — продолжал граф, — «Va bene», «All right», «Прекрасно»? По-моему, в них нет никакого смысла…
— Если только, — заметил Сервадак, — автор записки не хотел сказать, что одобряет новый мировой порядок и находит, что все к лучшему в этом лучшем и самом невероятном из миров.
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ,
где капитан Сервадак держит в руке все, что осталось от некогда обширного материка
Между тем «Добрыня», обогнув огромный выступ нового материка, преграждавший путь на север, направился к тому месту, где прежде был расположен мыс Креус.
День и ночь толковали на борту «Добрыни» о последних необычайных событиях. Слово «Галлия» не сходило с языка и как-то само собой, почти незаметно для наших путешественников. Галлия стала географическим понятием, подлинным названием астероида, умчавшего их в пространства солнечной системы.
Но они не забывали о том, что их насущная задача — исследовать побережье Средиземного моря. Поэтому шкуна все время шла вперед, держась возможно ближе к новой береговой полосе, которая обрамляла бассейн единственного, по всей вероятности, моря на поверхности Галлии.
Верхняя часть этого огромного выступа находилась там, где прежде на побережье Испании была расположена Барселона, но ни большого города, ни побережья более не существовало: вероятно, они были погребены на дне моря, и только прибой шумел у скал нового материка. А скалистый берег, заворачивая к северо-востоку, далеко выдавался в море как раз у мыса Креус.
Но и от мыса Креус ничего не осталось.
Здесь начиналась граница Франции. Нетрудно догадаться, о чем думал Сервадак, увидев вместо родной земли чуждые берега. Путь к южной Франции преграждал неодолимый барьер, за которым ничего не было видно. Вдоль параллели, прежде пересекавшей цветущие берега южной Франции, тянулась отвесная, голая и неприступная стена высотой в тысячу футов, такая же бесплодная, крутая и «новая», как и на африканском берегу Средиземного моря.
