Наталья Баранова - Игры с судьбой. Книга вторая
Аккуратно приложив ладонь к стене, нащупать по покалываниям в подушечках подводящие энергию провода, неторопливо приложить бластер и установив необходимую мощность, выжечь дырку в стене, расплавляя и металл проводки. И только поморщить нос, чувствуя неприятный запах паленой изоляции.
Кончилась тишина. Сквозь металл двери доносились голоса. Кто — то предлагал нож, кто — то яд. Старые излюбленные способы. Древние, как мир.
Легко растолкнув в стороны створки двери ворваться в помещение, глядя на остолбеневших от неожиданности контрабандистов. Кто — то тихо отступил, кто — то потянулся за оружием.
Ничего не оставалось кроме как выстрелить первому, на опережение, пронзая помещение хлестким зеленым огнем.
Наполнялся воздух запахом паленой плоти, стонами, криками.
Два тела неподвижно лежали на полу, разрезанные пополам.
Дурнота подкатывалась к губам.
Глядя на притихших, несмелых, отступивших к стене, только нарисовать на лице ухмылку — гаденькую, плотоядную! Ухватив за русые кудри Катаки, толкнуть на пол, пнуть в живот, не жалея ни туфель на высоком каблуке, ни силы.
— И еще раз — предупредительным выстрелом — в потолок, разнося напрочь туманные полусферы светильников, довершая разгром. Заговоры вздумал устраивать, сукин кот! — процедить сладко, манерно, поднимая скрючившегося на полу контрабандиста за патлы. — На тот свет решил отправить? Сам сдохнешь раньше!
Приподняв Катаки плюнуть в смазливое личико, в самые глаза, приставить бластер к виску, отмечая, как белеют губы, и ледяная испарина выступает на висках.
— П-помилуйте, господин!
— Помиловать?
И только гаденькая усмешка на губах. Хочется придавить, вонзив каблук в слабую плоть, пригвоздить к полу, хочется раздавить мерзкую гадину!
Помиловать! Кровь бросилась к щекам. И дрожала рука на курке. Как хотелось отомстить и этому. Не за себя, за все зло, причиненное людям.
Только ударить наотмашь увесистым металлом ствола по смазливому личику, выбивая зубы.
— Этих, — произнес, указав на тихо стоящих у стены заговорщиков, — казнишь сам. Каждого десятого из команды — тоже! Для острастки остальных. И! Если мне покажется, только покажется, Катаки, что ты вновь затеваешь заговор, то выстрелом в голову ты не отделаешься. На кол посажу! Ясно?!
И только кивок в ответ. А по лицу — слезы. Слюни. Сопли… и сочит из разорванной губы кровь, от всей красы контрабандиста одни ошметки — страх изменил черты, и ничего человеческого не осталось. Только ужас и готовность пойти по головам., и…. Нет, не раскаяние, не знает этого чувства и этого слова контрабандист, но преклонение перед более сильным.
И только сплюнуть вновь, чувствуя презрение ко всему миру и к самому себе, развернувшись, уйти, ожидая выстрела в спину. Да так и идти с гордо поднятой головой, презрительным видом и холодом в сердце, ступая словно по раскаленным угольям и не смея этого показать.
15
— Позвольте помочь Вам, господин….
И откуда только взялась здесь в ало — золотой, пламенеющей его каюте? Ласковая, знойная, обжигают карие темные глаза вожделеющим взглядом, просят полные губы поцелуев. Не женщина — мечта развратного мальчишки. И хороша, чудо как хороша! Темные волосы, высокие скулы, длинная гордая шея, крепка высокая грудь.
Легкая ткань не скрывает изгибов тела, струится мягкими драпировками, на светлой коже сияют жаркими сполохами золото и самоцветы, стекают цепочки в ложбинку меж высоких грудей.
И поступь кошачья, призванная, мягкая. И взгляд, и улыбка. Смотрит из — под ресниц, разжигая в крови пламя. Знает, что делает чертовка! Этот взгляд! О, этот взгляд, который обещает блаженство, напополам со смертной мукой! И можно что угодно отдать за этот взгляд…. За это обещание, за страсть…
И ответить бы на зов, ринуться, как с обрыва в реку в хмельную, угарную страсть, первобытное шквальное безумие, растворившись в очах, в губах, во всем ее сладком желанном теле.
Да только не дано этого рабу Императора.
А ласковые руки тянулись к его плечам, льнула к его телу девчонка, словно прося тепла и холода, нежности и боли. Пьяными, безумными были ее глаза, жаркими губы, обжигало дыхание.
Отстранившись, отойти…. Да только такая разве ж отпустит?
— Вы не хотите меня, господин? — голос низкий и хрипловатый, как зовущий голос мартовской кошки. — Вы не бойтесь! Я дурного не сделаю…
И судорожно срывают быстрые проворные руки с его плеч драгоценный, сияющий шелк…, мутится сознание, горьким комом подкатывает к его губам дурнота, от близкого, слишком близкого дыхания ее губ!
Нет, не для раба Императора радости любви, невинные шалости похоти, озорное скольженье в пучину разврата!
Вместо радости — мука, ком в горле, неприятие каждой клеточкой тела чужого вожделения, чужой страсти. Код, чертов код! Разорвать бы, но как? Как избавиться от паутины, давно сросшейся с ним. Не выпутаться из сетей, накинутых Локитой по капризу Хозяина, не сорваться рыбке с крючка!
И ненависть, не рассуждающая, жгущая огнем бросается в голову, затмевая окружающий мир.
Ударить по щеке, хлестко, наотмашь, так, что, не устояв на ногах, отшатнулась в сторону, упала, смотря на него неверяще и странно.
— Я ничего дурного не сделала, господин… — а голос звучит как из глубокого колодца, ни обиды в нем, ни гнева, а изумление напополам с просьбой прощения.
— Не сделала, — отозваться глухо, чувствуя, как молоточками стучит по вискам кровь… — и не сделаешь. Пошла прочь!
Дрогнули губы, как у обиженного ребенка, наполнились слезами глаза. Отрицательно помотав головой, неловко поднялась на ноги, подковыляла и уперлась грудью в выставленную впереди ладонь.
Остановившись, смотрела в его глаза пустым, бессмысленным взглядом.
«Уходи, я ж убью тебя, глупая!»
Уходи…
Снова и снова, как заклинание, как мольбу о помощи мысленно повторяя одно и тоже…. И одна мечта — не сорваться, остаться собой, хоть в этом пересилив чужую, жестокую волю!
— Вон пошла! — крикнув, словно хлестнув, оттолкнув от себя.
— Господин? — а в глазах, только что бывших пустыми недоверие и удивление без меры.
«Ну, с чего, с чего ты решила, будто нужна? Ну, откуда ты, ТЫ свалилась на бедную мою голову? Ну, с чего ты взяла, будто буду я благодарен тебе за поцелуи и ласки? Ну, кто сказал, что я вожделею их? Что желаю…. Да нет же, желаю…. Только, даже признавшись, не мне их принять. И Песня и Любовь и Мечта — не для меня. Все когда-то выменял на жизнь сына. Все отдал, не торгуясь…. Только как же сложно жить — без половины себя! Дышать, ходить, смеяться…. И не быть! Не чувствовать себя живым. Живым!»
