Николай Шелонский - Братья Святого Креста
Я не боялся теперь за будущее: я знал, что буду свободен, что эта свобода в моей власти. Я хотел собраться с мыслями, определить хотя приблизительно время, проведенное мною в заточении.
Кончилось ли царствование фараона Сетоса?
Конечно, кончилось… Почему же? Мне то казалось, что так еще недавно был тот момент, когда я увидел перед собою пораженное ужасом лицо живого Ненху-Ра, — то, наоборот, я был уверен, что с той поры протекли целые столетия… Отдыхая от моей гигантской работы, я приходил все более и более в себя и вместе с тем мне начинало представляться, что только ужас одиночества потряс меня, и что несколько дней кажутся мне вечностью.
Но нет! Папирусы загромождали хранилище. Их почти уже нет. А я прочел более половины истребленных мною. Сколько понадобилось бы на это времени?
Как долго продолжался каждый период моего созерцательного настроения, когда тело мое замирало и цепенело, и дух мой отрешался от него?
Что я мог прожить долго без пищи и питья — я не сомневался: Ненху-Ра не мог лгать, и притом лгать в последние минуты своей жизни.
Если царствует другой фараон, то остались ли в живых люди, знавшие меня, и признают ли они меня? Как примут меня жрецы?..
И тут ужасная мысль поразила меня: я был виновен в величайшем преступлении, какое только мог совершить египтянин: я не только читал письмена, доступные лишь одному верховному жрецу, но я осмелился истребить самые священные папирусы!
По выходе из темницы меня неминуемо ожидала страшная казнь…
Я должен придумать, как спастись от нее — я хотел жить, и мысль о смерти была мне ненавистна.
Но кто же знает, что здесь именно сохранялись храмовые папирусы?
Ненху-Ра исчез бесследно вместе со мной. Та же преступная рука, которая погребла заживо его и меня, взяла, вероятно, посох верховного жреца. Чудом объяснено было исчезновение Ненху-Ра. Но если похититель его сана не проникнул в гробницу, то, конечно, ему неизвестно было о существовании папирусов.
Тогда я спасен — стоит только уничтожить последние следы хранившихся здесь свитков, сказать, что пепел уже покрывал плиты пола, когда впервые ступила сюда моя нога.
Тем лучше — светлее будет продолжать мне работу.
Какое было мне дело до того, что хищнически будут истреблены сокровища знания, сбереженные для грядущих поколений?
Я встал со своего ложа, и через минуту яркий костер пылал в вековом хранилище беспощадно истребляемых священных свитков.
Я снова принялся за работу. Куски гранита отбивались один за другим и, наконец, первый из громадных камней был вынут. Я стоял в образовавшейся в стене громадной нише, и передо мной лежала новая каменная твердыня. Но я не боялся ее — я знал, что ей не устоять против моих усилий.
Снова потянулось время, но теперь оно для меня то летело быстро, то тянулось страшно медленно, смотря по тому, как шла моя работа.
Я ложился, когда дым наполнял мою темницу, и впадал в знакомое мне забытье, телесное оцепенение, каким-то тогда непонятным мне образом восстановлявшее мои силы.
Иногда я позволял себе, уже когда было возможно, не приступать к работе, и тешил себя мечтами о близком предстоящем мне будущем.
О, как радовалась моя душа в этих мечтах! В смрадной, душной гробнице, в соседстве с трупом, я вдыхал напитанный ароматом воздух, во тьме мне светило солнце!..
Я вынул второй камень и третий.
Вся гробница Ненху-Ра загромождена была обломками, и я начинал бояться, что скоро мне некуда будет девать эти обломки. Я выбил в стене громадный коридор, проход, по которому свободно могла бы проехать колесница и который шел в глубь на двести локтей.
Таковы были стены египетского храма, воздвигнутые руками сынов Израиля!
Сколько камней придется еще мне вынуть? Неужели за четвертым камнем лежит еще ряд, или же только он замыкает мне выход на свободу?..
При первом же ударе моим тараном в этот камень я понял, что он был последний: звук от ударов прежде раздавался глухо, теперь же он был звонок, открывая за собой пустоту.
С каким восторгом принялся я за эту последнюю работу! Какими могучими ударами награждал я твердыню, так беспощадно заключавшую в себе мое я в течение неподдающегося сознанию времени!
Я был увлечен своей работой, но я вел ее теперь уже не с прежней злобой, и ожесточение, лихорадочное самозабвение сменилось во мне всепоглощающим чувством радостного ожидания.
И вдруг — тяжелый таран застыл в моей руке, и сам я замер: там, за этой тонкой уже преградой, раздавались голоса, и не смутные, громовые крики толпы долетали до меня, но ясная, звучная, членораздельная человеческая речь!..
Какой восторг!.. Я хотел крикнуть, хотел нанести гранитной преграде один, последний, страшный удар — но восторг сковал меня, сделал безгласным и недвижимым.
Слова долетали до меня ясно, я слышал, что разговаривающих было двое, но — странное дело — язык их был для меня почти чужд: это не были обильные гласными звуки египетского языка, не богатый созвучиями язык сынов пустыни — хотя именно на него и походил, не сирийцы были говорившие, не персы и не чуждые эллины.
Отдельные слова были мне понятны, если долетали до меня ясно, но смысла речи я уловить не мог.
Шаги говоривших, раздаваясь глухо, стали удаляться от того места, где я стоял.
Увидеть людей — людей!
Таков был единый помысел, объявший меня мгновенно — и занесенный таран готов был уже разрушить последнюю преграду, как я вспомнил о нескольких уцелевших свитках, лежавших еще в хранилище и могших служить свидетелями моего обвинения.
Я бросился обратно в темницу и бросил их в накалившуюся чашу. Вспыхнуло яркое пламя и высоко поднялось кверху. С каким нетерпением следил я, как коробились, чернели, загорались и уничтожались тонкие листья папируса, как обращались они в пепел!
Последние листки папируса сотлели. Я поднялся с места, взял свой таран и взошел в проход.
Один удар — последний удар!.. И вот — он нанесен моими дрожащими от волнения руками!.. Треснул гранитный камень, полетели осколки, и свет и воздух извне ворвались ко мне!..
IX
Я закрыл глаза, закрыл руками лицо и в изнеможении опустился на обломок камня…
В глубине души моей раздавалась горячая молитва, молитва без слов, молитва благодарения к Всесоздавшему…
Для меня столь долгое, долгое время моего созерцательного, углубленного состояния, для моего освобождавшегося от телесных уз духа существовал Бог — но Бог нераздельный от мира… А теперь я чувствовал в душе моего личного Бога, стоящего вне мира и над миром!..
