Геннадий Прашкевич - Пес Господень
Края пластинок совпали.
– Ты видишь? – сказал Ганелон. – Они совпали.
– Да, – почти равнодушно кивнул старик. – Теперь я понимаю. Наверное, тебя послал брат Одо.
– Почему ты так думаешь, старик?
– Нет псов усерднее, чем ученики блаженного Доминика. Они хватают все, что можно схватить.
И повторил, будто запоминая:
– Брат Одо.
– Ты боишься его, старик?
– Он многих убил.
– Зато брат Одо раскаялся, – быстро возразил Ганелон. – Он прощен Господом. Ему отпущены все грехи.
– Разве можно отпустить грех убийства?
Это произнес не старик.
Ганелон медленно повернулся.
Привязанный к столбу, на него смотрел черноволосый. Лоб черноволосого был рассечен каблуком Ганелона, рана густо кровоточила и несколько капель крови сползали по черной, почти синей бороде.
– Дитя Сатанаила! – сказал чернобородый злобно и даже попробовал разорвать веревки, но это у него не получилось. – Дитя Сатанаила, свергнутого с небес! Дитя дьявола, совратившего праматерь Еву! Дитя Каина и Каломены, родившихся от Сатаны! Почему ты здесь, дитя ада?
Ганелон внезапно заинтересовался словами черноволосого:
– Ты хотел бы меня убить?
– Мы не убиваем, сын зла. К сожалению, мы не убиваем. Отнять жизнь человека не смеет никто, рожденный женщиной.
– Я вижу, ты катар?
Черноволосый не ответил.
Он смотрел на Ганелона с такой злобой и ненавистью, что у Ганелона закружилась голова.
Иисусе сладчайший, прошептал он про себя, что происходит со мной? У меня совсем нет сил. А я не хочу уподобляться этому несчастному, что смотрит на меня с такой злобой.
Весы на столе.
Чучело базилиска.
Душные испарения, тюрьма духа смятенного.
Голова у Ганелона кружилась все сильнее и сильнее.
– Ты много рассуждаешь, а истинная вера не рассуждает, – сказал он чернобородому катару.
– Зато рассуждает разум, – злобно возразил катар.
– Возможно, – сказал Ганелон и медленно, стараясь никого не испугать, извлек из-за пояса милосердник.
Катар замер.
Зато старик вдруг заговорил.
Казалось, старик искренне недоумевает:
– Ты нашел искомую книгу, пес блаженного Доминика. Ты ее искал и нашел. Почему ты теперь не уходишь?
Старик заворожено наблюдал за лезвием милосердника – узким и сердито посверкивающим.
– Эта книга… Я действительно нашел ее… – медленно произнес Ганелон. – Но я пришел не только за книгой… Я пришел, чтобы узнать… Ты, наверное, не на один раз прочел эту книгу, старик?… Она правда дает некое знание превращать глину и прочие ничтожные вещи, даже грязь, в золото?…
Старый маг покачал головой.
Серые мухи все гуще роились перед глазами Ганелона.
– Разве это не так? – угрожающе переспросил он. – Разве эта книга не дает такого знания?
Старик ответил, как бы опять искренне недоумевая:
– Существует знание, которое само по себе приносит силу и радость. Такое знание не всегда связано с превращениями металлов. Чаще всего такое знание как раз не связано с превращениями металлов. Человек никогда не может знать того, чего он не знает.
– Не говори так туманно, старик. Ты произносишь туманные слова, каких на этом свете невообразимо много, а мне нужны объяснения. Я задал тебе совсем простой вопрос, почему бы тебе не ответить на мой совсем простой вопрос столь же просто?
– Разве можно объяснить идею огня? – усмехнулся маг.
– Конечно. Достаточно сунуть в огонь руку.
Старик мелко рассмеялся.
– Ты говоришь об идее боли, – негромко, без раздражения, даже доброжелательно разъяснил он. – Но это совсем другое. Ты путаешь понятия, пес блаженного Доминика. Даже если я отвечу тебе совсем просто, ты все равно не поймешь моих слов.
Веки Ганелона отяжелели, серые мухи теперь летели так густо, что порой он почти ничего не видел.
– Говорят, есть книги, которые позволяют некоторым людям получать то, что кажется на первый взгляд недоступным. Может, это дьявольские книги, не знаю. Меня, старик, интересует книга, которую я держу в руках. И я задаю тебе очень простой вопрос, старик. Скажи, правда ли, что эта книга, которую я держу в руках, помогает золотоделанию?
Старик медленно покачал головой и бросил в кипящий горшок еще щепотку сухой травы.
Ганелон наклонился над привязанным к столбу катаром:
– Подними руку. Не так. Выше. Еще выше. Теперь вытяни ее перед собой. Укажи пальцем на старика.
– Зачем? – злобно спросил катар.
– Если ты будешь спрашивать, я перережу тебе глотку.
Злобно вращая темными глазами, катар поднял руку, как того требовал Ганелон, и указал длинным пальцем на старика.
Коротким, почти неуловимым движением Ганелон отсек вытянутый палец катара.
Катар взвизгнул и зажал рану левой рукой.
– Не нужно останавливать кровь, – медленно предупредил Ганелон катара и, предостерегая его, даже слегка уколол его в шею кончиком милосердника: – Я позволю тебе остановить кровь, я даже больше совсем не трону тебя, если старик ответит на мои вопросы.
– Святая римская церковь запрещает проливать кровь, – почти равнодушно заметил старик, все так же сидя на скамеечке перед камином.
– Разве ты или этот катар, разве кто-то из вас подтвердил своими словами или поступками свою веру в Единого?
– Ты противоречив, даже очень противоречив, – покачал головой старик. – Мне трудно тебя понять.
– Это потому, что я тороплюсь.
Ганелон действительно торопился.
В подвале становилось все более душно, и серые мухи все более густо роились перед глазами, и каждую мышцу тела непреодолимо и часто пронизывало нестерпимыми молниями боли.
Я должен успеть, подумал Ганелон. Если я не успею, я не выберусь из этого подвала.
Он вдруг пожалел, что отказался от помощи брата Одо.
Однажды он уже сделал что-то подобное.
Например, на берегу верхнего пруда под тенью башни Гонэ он ничего не сказал брату Одо о том, как именно Амансульта научилась открывать вход в подземный тайник. Что-то тогда шепнуло ему – промолчи, и он промолчал. И когда брат Одо в Риме спросил, понадобится ли ему помощь в поисках старика, он тоже почему-то промолчал. Что-то странное опять, как тогда под башней Гонэ, шепнуло ему – промолчи.
И он промолчал.
А брат Одо не стал ни на чем настаивать.
Теперь он, кажется, догадывался, почему он промолчал.
Перивлепт.
Восхитительная.
Приторный сладкий запах, томительная духота испарений.
Ганелон задыхался.
Рой серых мух затемнял зрение.
Гул крови, проталкивающейся сквозь сжавшиеся сосуды, казалось, раскачивал стены подвала так, что под закопченной балкой шевельнулось и закачалось чучело ихтевмона.
И боль.
– Слушай меня, старик. Начиная с этого мгновения я каждые полминуты буду отрубать катару один палец, – негромко, но твердо, изо всех сил борясь с болью и с головокружением, произнес Ганелон. – У меня осталось совсем немного времени, но этого времени хватит, чтобы добиться от тебя простых ответов. Я ведь говорю правду, старик?…"
