Роберт Силверберг - Вертикальный мир
Дверь открывается. В камеру входит Арта. Она быстро закрывает дверь и прижимается к ней спиной. Единственное освещение в камере — неверный свет костра, проникающий сквозь окно. Лицо Арты строгое и напряженное. На этот раз она с оружием. Значит, дело плохо.
— Арта! Я…
— Тсс! Если хочешь жить, говори потише.
— Что там происходит?
— Подготавливается жертвоприношение Богу урожая.
— Меня?
— Тебя.
— Ты им сказала, что я пытался изнасиловать тебя! И вот теперь последует наказание. Пусть так! Это несправедливо, но разве можно здесь ожидать справедливости?
— Я не говорила им ничего. Они приняли это решение на закате солнца. Я тут ни при чем.
Голос ее звучит искренне. Он удивляется, а она меж тем продолжает.
— Они поставят тебя перед Богом в полночь. Сейчас они молят его, чтобы он соблаговолил принять жертву. Это длинная молитва. — Арта с опаской проходит мимо Майкла, будто ожидая, что он снова набросится на нее, и глядит в окно. Потом поворачивается к Майклу. — Очень хорошо. Никто не заметит. Иди за мной, да только тихо, смотри! Если нас с тобой схватят, я убью тебя и скажу, что ты пытался убежать. Иначе мне несдобровать. Идем!
— Куда?
— Идем! — Требовательный шепот гонит его из камеры. Он покорно следует за ней по лабиринтам переходов, по сырым подземным камерам, по узким туннелям, чуть шире туловища человека. Наконец они выходят наружу. Он вздрагивает от ночного прохладного воздуха. С площади по ту сторону здания доносятся музыка и пение. Арта выбегает в пространство между двумя домами, озирается по сторонам и знаками подзывает Майкла. Короткими и быстрыми перебежками они достигают внешнего края деревни. Он оборачивается: отсюда он может еще видеть костер, идола и, будто крошечные танцующие фигурки, людей на фоне огня. Перед ним простираются поля, над ним — серебряный полумесяц луны и сверкающая россыпь звезд. Вдруг невдалеке раздается какой-то звук. Арта обнимает его и дергает вниз, под ветки кустов. Тело ее прижато к нему — кончики ее грудей жгут его, как огненные пики. Но он не смеет ни двинуться, ни заговорить. Кто-то проходит мимо — может быть, часовой. У него широкая спина и толстая шея. Арта, замирая от страха, схватила Майкла за запястья, удерживая его внизу. Часовой исчезает из виду. Арта подымается и кивком показывает, что путь свободен. Они проскальзывают в поля, между рядами высоких, усеянных листьями растений. Минут десять они быстро шагают в сторону от деревни. Майкл, не привычный к ходьбе, хватает ртом воздух. Наконец Арта останавливается. Костер кажется отсюда крошечным пятном света, а пения уже не слышно — его заглушает стрекот насекомых.
— Отсюда ты пойдешь сам, — говорит Арта. — Я должна вернуться. Если меня долго не будет, меня станут подозревать.
— Почему ты отпускаешь меня?
— Потому что я была несправедлива к тебе, — говорит она, силясь улыбнуться. — Тебя тянуло ко мне. Ты не мог знать нашего отношения к таким вещам. Я была жестока, я была полна ненависти — а ты всего лишь хотел доказать свою любовь. Мне жаль, что так получилось… Иди!
— Если бы я мог сказать, как я благодарен тебе…
Его рука слегка касается ее руки. Он чувствует ее трепет — желание или отвращение? С внезапной решимостью он притягивает ее в свои объятия. Сначала она упрямится, но тут же расслабляется. Губы прильнули к губам. Пальцами рук он ощущает ее обнаженную мускулистую спину. Живот ее касается его живота, и перед Майклом проносится сладострастное видение: Арта восторженно падает на землю, опрокидывая его на себя и впуская его в себя; союз их тел образует ту метафорическую связь между гонадой и общиной, которую старейшины хотели укрепить его кровью. Но нет. Совокупления в поле, залитом лунным светом, не произойдет. Арта живет по своим законам.
За те несколько секунд, пока эти мысли пронеслись в его мозгу, Арта, видимо, отбросила возможность страстного прощания, выскользнула из его объятий, прервав момент сближения раньше, чем Майкл смог истолковать его как ее капитуляцию. В темноте глаза ее сияют любовью.
— Теперь иди, — шепчет она, поворачивается и пробегает несколько шагов по направлению к деревни. Затем снова оборачивается, делает руками жесты, словно пытается подтолкнуть его в другую строну.
— Иди, иди! Ну почему ты стоишь?
Неверными шагами он спешит сквозь залитую лунным серебром ночь, спотыкаясь и подпрыгивая. Он не стремится выбирать безопасный путь между рядами растений: второпях он мнет и ломает растения, оставляя за собой полосу разрушений, по которой его с наступлением рассвета легко можно будет обнаружить. Он понимает, что до утра должен уйти с территории общины. Как только в воздухе появятся посевообрызгиватели, они легко обнаружат его и вернут назад, чтобы скормить Молоху. А может быть, они вышлют разбрызгиватели ночью, как только обнаружат его бегство? Видят ли их желтые глаза в темноте? Он останавливается и прислушивается: не слышно пока этих ужасных жужжащих звуков. Но ведь его могут выследить обрабатывающие машины. Надо торопиться. Если он сумеет к утру выбраться за пределы коммуны, то окажется в безопасности.
Куда же ему идти?
Теперь есть только одно место назначения. На горизонте он видит внушающие благоговение колонны Чиппитских гонад — около десятка башен, сверкающих тысячами своих окон. Отсюда не различимы окна разных залов, но Майкл угадывает их по узорам включаемого и выключаемого света. Там сейчас середина вечера. Концерты, соматические соревнования, бурные состязания — все вечерние развлечения в полном разгаре. Стэсин сидит дома в слезах и тревоге. Давно ли он ушел? Дня два-три. Плачут дети. Микаэла совсем потеряла голову и, возможно, рассорилась с Джесоном, чтобы выпустить пар. А он — здесь, за много-много километров от них. Он убежал от мира идолов и кровавых обрядов, языческих танцев, неподатливых и неплодоносящих женщин. На его обуви и одежде грязь, прилипшая сухая трава. Должно быть, он выглядит ужасно и нехорошо пахнет. Он уже столько дней не был в душе! Один бог знает, какие бактерии внедрились в его организм! Отчаянно болят мускулы, одолевает усталость. Язык шершавый, в горле дерет, как наждаком. Все запахи перебивает запах собственного пота. Майклу представляется, что от частого пребывания на солнце и на ветру его кожа лопается.
Какое там море? Какой Везувий? Какой там Тадж-Махал?
В другой раз! Он готов признать свое поражение. Он ушел так далеко, насколько отважился, и пробыл вне дома так долго, сколько смог; теперь он всей душой хочет вернуться. В конце концов, природа берет свое и среда побеждает генетику.
