Александр Потупа - Ночь на январские сементины
Но смеяться вслух над отцом, оказывающим неоценимую личную услугу владыке Рима - хотя бы и ради приумножения семейного состояния! - разве это не смертный грех? Вслух! Вслух высмеивать божественность императорской сестры и подстилки!
Вот и настигла нас карающая десница Юпитера. Приглашение к ночному пиру - редчайшая честь и последняя ступень бесчестия. Не пойдет туда Марк, никогда не пойдет. Не пожертвует Туллией, даже если покатятся наши с ним головы. Он дерзко плюнет на приглашение принцепса, а дальше все просто, как в ателлане - хоровод масок с неизбежной победой злодея Доссена. И не воспротивишься, и не вскрикнешь.
Последует быстрый приговор, без всяких судов, сенатов и прочей юридической чепухи. Недаром же Калигула собирается отменить обычные законы. Зачем ему волокита - казусы, прецеденты, толкования? Суть - в его воле, и упаси Юпитер, если какое-нибудь мнение с этой волей разойдется.
Хорошо, если на этот раз он согласится на нечто несложное - меч или яд. Нет, не согласится! Ему подавай медленную смерть, явные и длительные мучения. И опять он издаст свой кровожадный клич: "Бей, чтоб он чувствовал, что умирает!" - не просто вопль человека, обезумевшего от близкого убийства, но приказ, ясный приказ императора палачу, приказ, за малейшее нарушение которого так легко поплатиться собственной жизнью. Но сейчас этот плутонов выродок придумывает вещи похлеще - то велит загнать в маленькую клетку, где, корчась на четвереньках, молят о смерти, то прикажет расчленить огромной пилой.
И меня ведь заставит высидеть всю казнь Марка от начала до конца попробуй только глаза в сторону отвести! Для него же главное наслаждение в отражении мук на лице моем. Он доставляет страдания, и тем жив и тем счастлив. Ему важна не гибель Марка, куда важнее отпечаток ужаса в моем взгляде, ужаса перед тем, что с единственным сыном угасает род мой.
Ему важно не удовольствие от совокуплений с Катуллом, а чтобы поясница у консульского отпрыска трещала, чтобы Пираллида на весь Рим от боли выла, чтобы Мнестер неделями не мог выступать в пантомиме...
О боги! И откуда, откуда черпаем мы силы переносить все это и по утрам, являясь во дворец, вовсю славословить его доблести? Что есть люди? Что есть разум человеческий? Разве не хуже любого варварства поклоняться этому толстозадому сопливому козлу, опустившемуся ниже всякого безумия?
Но ведь и я... И меня парализует страх, словно прикосновение железной решетки, словно зловонное дыхание крокодила, ощерившего пасть прямо перед носом.
И нет пути! Неужели нет пути, неужели я, все мы обречены на созерцание, уподоблены стаду жертвенных баранов пред алтарем бога Самовластия?
Неужели так страшно мстят нам духи покоренных варварских стран? Как нелепо обернулись грандиозные захваты Юлия и Августа - наше величие, наша избранность среди всех народов нас же и губят, губят беспощадно и зло. Бесконечные триумфы полководцев, приносившие земли, золото и рабов, претворились в безобразные прихоти ничем не ограниченной внутренней власти, и мы стали больше бояться своих палачей, чем косматых иноземцев.
Таков круг судьбы нашей, безвыходный круг, словно наглухо зарешеченная арена, где мечутся беззащитные гладиаторы духа во власти звероподобных богоравных цезарей.
Все мы загнаны в фаларидова быка - в огромную жаровню, известную повсюду как Великий Рим. И нет нам покоя и нет отрады...
III
Опять не спится... Бешеная жизнь... Словно льва оседлала - мчусь куда-то, и боязно и остановиться нельзя.
Вот и молодость пронеслась мимо огромной колесницей. За каким поворотом ждет меня гостеприимная Прозерпина?
Будь она проклята, старая колдунья Сульпиция, со своими зельями из страны желтолицых. Намертво прикрутила ко мне этого ублюдка, да вот вытерпеть его сил не хватает. Терпеть - страшно, потерять - еще страшней.
После каждой разделенной с ним ночи хочется бросить свои губы на жертвенный огонь, и если б только губы! За что боги такую судьбу мне послали? Чем я хуже этих дурех - Орестиллы или Павлины, почему не могу стать настоящей женой и горюшка не ведать? Конечно, я немного старше, зато куда искусней в любви и, говорят, повыносливей рыжей шлюхи Пираллиды. Но как ни старайся - я лишь затычка в его сердце, поганенькая затычка в той огромной дыре, которая зовется Друзиллой. Ни ласки, ни зелья не могут убить в нем память о сестре. Еще бы - первая любовь! Если только это чудовище, братающееся с Юпитером, способно кого-нибудь любить.
Я уже не способна. Я - жалкий комок ненависти, а любовь вся перебродила и скисла, словно позабытый в разграбленном и покинутом городе бочонок вина.
Как я могла родить эту несчастную Юлию, как могла? Привязать к себе Цезаря? Нелепость! Ибо привязанность безумца - губительное завоевание. Забросила трех чудесных дочерей ради змеиного отродья, которое по воле этого урода названо Юлией Друзиллой.
Мою же дочь, клянясь мне в вечной любви и извиваясь словно похотливый червяк на моем ложе, он велел назвать именем своей сумасбродной сестры и любовницы! Счастье еще, что обеих живых сестриц он загнал в дальнюю ссылку - невыносимо было мне барахтаться меж их потных тел... Мерзкие кровосмесители, проклятый род!
И я, видно, богами проклята, проклята его липкими, вонючими прикосновениями, проклята рождением этой дикой кошки Юлии, безумной подобно отцу, злой и трусливой, как гиена. Слишком явно проступает наше проклятие в пене на ее губах, в блеске звериных ее глазенок.
Все бы стерпела, все бы снесла, но... подумать страшно, невозможно представить, чтобы такое в голову пришло... Даже сумасшедшему! Неужели и этот позор придется принять?
А ведь придется, увядающая красавица Цезония, придется! Смотри правде в глаза - никуда ты не денешься, поступишь по его воле, как и раньше поступала, когда со счастливыми воплями принимала любое его поганство, когда при всех ублажала его мерзких дружков, одного за другим, одного за другим, без меры, ибо какая мера у безумца, кроме своего я?
Все могла выдержать за толику надежды на власть, но это! Боги, что вы творите? Неужели вы допустите поругание беззащитной вдовы?
Разве такое возможно в Риме? Или среди варваров? Ну, нет! Варвары не позволили бы подобного безобразия со своей женщиной, тем более - со знатной женщиной, даже с рабыней, с последней жалкой рабыней, захлебывающейся в луже гноя на зловонной соломенной подстилке в дальнем углу скотного двора, и то - не позволили бы!
Где это видано - совокупляться с конем! Конечно, Инцитат - необычный, пусть даже божественный конь, пусть даже в сенат его изберут. Плевать! Он такая же бессловесная скотина, как и остальные нынешние сенаторы, ничем не хуже, может, и лучше, ибо умеет ржать, никого не стесняясь. Пусть хоть консулом сделают, но за что же мне страдать? Что я - Пасифая какая-нибудь, чтобы влюбляться в животное!
