Михаил Емцев - Черный ящик Цереры
Щелкнул замок. Дверь бесшумно отворилась. Карстнер увидел сначала расширяющуюся световую щель, потом чью-то белую фигуру с керосиновой лампой. Огонек под стеклом едва теплился.
— Привет от Янека! — сказал Карстнер и попытался подняться. Огонек подскочил вверх. Боли он не чувствовал и думал о себе, как о ком-то постороннем. Последнее, что он увидел, был шаткий язычок красноватого пламени. Кто-то поставил лампу вровень с его щекой.
— Привет от Янека! — еще раз сказал Карстнер, а может, он только хотел сказать…
…Четверо суток Карстнер отъедался и отсыпался в Маллендорфе, стремясь продлить как можно дольше упоительное ощущение тепла, сытости и безопасности.
Хозяин хутора, сухощавый мрачный старик, дал ему одежду, которая сразу же превратила Карстнера в типичного рабочего гамбургских верфей. Лагерное тряпье старик сжег.
— Больше вам здесь оставаться нельзя, — сказал он однажды утром, ставя перед Карстнером кастрюлю дымящегося картофеля, — того и гляди появится бауэрфюрер. Он может что-нибудь пронюхать.
— Хорошо. Сегодня уйду… Когда стемнеет.
— Куда вы без документов!
Карстнер пожал плечами и, отправив в рот последний кусочек пареной брюквы, потянулся за картофелиной.
— Мы ждали другого и приготовили документы для него… Но пришли вы… Для вас у меня нет документов.
Карстнер опять ничего не ответил и, взяв еще одну картофелину, посыпал ее крупной сероватой солью.
— Придется переправить вас в Гамбург так… Там сделают документы.
— На всех дорогах сейчас пикеты.
— Это так, — согласился старик. — Но я думаю, можно подняться по Эльбе на барже. Только придется не высовывать носа из трюма.
— Ну, это пустяки.
…Он сошел на берег севернее Гестахта. Оттуда до Гамбурга ходил трамвай. Поднявшись по откосу, Карстнер миновал лесопилку и вышел к трамвайному парку. Он шагал вдоль побеленного бетонного забора, стараясь держаться непринужденно. Изогнутые трамвайные дуги, дойдя до пересечения проводов, трещали, на лоснящийся булыжник мостовой сыпались синие искры. И каждый раз это заставляло Карстнера вздрагивать. Он не мог забыть, как однажды ночью бросился на проволоку хефтлинк номер 14271 Лео Брунес. Послышалось противное шипение и тоже посыпались искры. Только не голубые, оранжевые. И запах!..
Потом на всех вышках зажглись прожектора, пулеметы взяли проволоку на прицел, и ток отключили.
Пронзительно заклекотал звонок. Карстнер вздрогнул и шарахнулся в сторону. Он чуть было не попал под трамвай. Грохочущий вагон пронесся мимо. Но звон все еще стоял в ушах. Будто колотили в рельс на аппельплаце.
Сумерки быстро сгущались. Зажглись фонари. Оми мерцали в дрожащем воздухе. В сплетении трамвайных проводов появилась луна. Белый забор парка поголубел. В воздухе пахло бензином и гарью. Карстнер с наслаждением вдыхал этот специфический городской запах. На углу, возле небольшой пивной «Трильби», он увидел выползающий из парка трамвай. Сел во второй вагон и взял билет до Баденхауза. Получив сдачу с трех марок, поднял воротник и сделал вид, что собирается спать.
Пока вагон тащился до Баденхауза, совсем стемнело. Карстнер видел в окне свое полупрозрачное отражение.
Он пересел на седьмой автобус. Свободных мест не было, и он сразу же прошел вперед, к шоферу. Прижался лбом к стеклу. Ему все казалось, что чей-нибудь внимательный взгляд разгадает хефтлинка. Но никому не было до него дела. Многие выглядели теперь такими же усталыми равнодушными дистрофиками.
Вошел инвалид в синих очках, с запорошенной пороховой синью щекой. Какая-то женщина уступила ему место. Протиснулся к выходу фронтовик с забинтованной головой. Задел локтем Карстнера. Извинился. Карстнер видел все с лихорадочной четкостью, но не мог отрешиться от странного ощущения, что это происходит во сне или на дне моря.
— Кобленцштрассе! — объявил кондуктор.
Карстнер вышел. Его слегка поташнивало. Несколько раз глубоко вздохнув, он огляделся. Стекла домов были крест-накрест залеплены полосками бумаги. Над входом в бомбоубежище горела синяя лампочка. Мимо прошли два старика с повязками противовоздушной обороны. На всей улице горел один фонарь. Было тихо и безлюдно. Дойдя до перекрестка, он свернул налево и пошел по Генрих Гиммлерштрассе, бывшей Дрейкирхенштрассе. Каждый шаг гулко отдавался в ушах. Лунные тени черепичных крыш ложились на асфальт причудливыми косыми узорами. Темные окна мансард, узкий зазубренный силуэт костела, трагическое переплетение безлистных ветвей — это напоминало черно-белый эскиз декораций. «Принцесса Мален» — подумал Карстнер и вдруг удивился. Он не мог вспомнить, откуда это имя… Принцесса Мален?!
С громом распахнулась дверь. На асфальт упала широкая световая дорожка. Из подъезда вышли два эсэсовских офицера. Сверкнуло серебряное шитье. Один застегивал перчатки. Другой, засунув руки в карманы шинели, покачивался с каблуков на носки. Покачивался серебряный череп на фуражке. Офицеры были навеселе, смеялись…
Карстнер продолжал идти навстречу. Только шаг его сделался гораздо короче. Так идут с закрытыми глазами. Рука в кармане стала горячей и мокрой. Пальцы ожесточенно перебирали серые пфенниги военного времени. За четыре шага Карстнер сошел с тротуара. С каменным лицом прошел мимо эсэсовцев и вновь вернулся на тротуар.
Шаг его сделался еще короче. Заныло в позвоночнике. Опять болезненное ощущение нацеленной в спинной мозг авиабомбы. Впрочем, началось это раньше. Гораздо раньше…
… — Лицом к стене! — скомандовал штурмовик. Карстнер увидел закопченный кирпич брандмауэра. Рядом стояли какие-то люди. Тоже лицом к стене. Он чувствовал их локти и плечи. Напряженные оцепенением внутренней дрожи.
Здесь только что стреляли в нацистского бонзу. Схватили первых попавшихся. Обыскали. Кого-то увели. Истошно кричала женщина. Карстнер стоял лицом к стене. Когда все кончилось, и он мог уйти, ему открылся весь брандмауэр — высокий и грязный. За ним чернела глухая стена дома. Маленькие окошки фасада были забраны решетками. Почти на каждом флажок со свастикой. Это было назавтра после референдума.
Свежий ветер трепал красные лоскутки, корчились черные свастики в белом круге. Их было много, и они казались живыми. Тогда Карстнер неотвратимо понял, что нацисты победили.
И еще он стоял лицом к стене. Не у самой стены, а почти посредине комнаты. К нему подходили сзади и били по лицу. И нельзя было оборачиваться. Слева спрашивали, справа били. Потом отливали водой. А в лагере ощущение, что кто-то нацелился в спину, почти не оставляло его. Особенно остро он чувствовал это там, на лесной поляне под бомбами…
