Станислав Соловьев - Somnambulo
Как это так, говорили они, вы не могли приехать вовремя, студент обязан приезжать на зимнюю сессию точно в срок. Вы несете чушь, сеньор студент, почему это вы не могли взять билет на Польво — Кальенте, этого не может быть, все пользуются нашим прекрасным железнодорожным транспортом, все приезжают в срок. Зачем вы пытаетесь убедить нас, что была нехватка билетов, и они были только у спекулянтов? Зачем покупать у спекулянтов, ведь есть государственные кассы?.. Не утверждайте, можно подумать, что наша прекрасная железная дорога бывает не в состоянии перевезти граждан из одного города в другой! По–вашему, сеньор студент, выходит, что наша железная дорога никуда не годится! А куда делись миллиардные вложения в наш транспорт, выделенные по личному распоряжению нашего заботливого Императора?! Знаете, ведь так и до антиправительственной пропаганды дойти можно! Да–да, подвергать сомнению решения и дела Кабинета Его Императорского Величества… Такое утверждать — сверхнепатриотично, особенно — для студента Государственного Университета имени Алехандро Алунадо!.. Мы не видим серьезных причин, мы не слышим внятных объяснений, зато мы видим с вашей стороны безответственность и непатриотичность, самомнение, большое самомнение! Вы, наверное, плохо спите, сеньор студент, и видите не то, что вам положено!..
Теперь не знаю, что мне делать и чем заниматься. Мне двадцать один — и что дальше? Это очень обидно, когда тебя выгоняют с третьего курса общей онейрологии. Это как–то глупо — учиться два с половиной года, а потом — тебя выгоняют. Но мне теперь — все равно и, честно говоря, — подумал Мартин, — учеба никогда меня по–настоящему не привлекала. Довольно таки неприятное занятие: на самом деле ничему там не учили, денег на новые книги и методички не хватало, Государственные Сны — все какие–то затертые, путанные. Преподаватели были выпестованы во времена Республики, в духе ортодоксального майоринизма. Полуголодная жизнь в общежитии, где часто нет света и воды, и крыша протекает, и твои сны воруют наглым образом.
Когда–то, еще школьником, учась в средне образовательной народной школе, я годами мечтал об Университете. Думал, как это романтично и значительно, учиться чему–нибудь в Университете. Огромные библиотеки, всезнающие преподаватели, веселые друзья–студенты. Лишь бы поскорей вырваться из своего провинциального Ахогарсе, попасть в большой и красивый Польво — Кальенте. Но город оказался хоть и большим, но отнюдь не красивым, а Университет… Университет оказался сущей дырой. Здание его было старым, еще времен старой Империи. Таким ветхим, что с потолка нет–нет, да и сыпался на голову мелкий мусор. Стены слоились, как вареные луковицы, разно форматными кусками всех покрасок и известково–меловой первоосновы. Отопления не было — трубы насквозь прогнили, и из них сыпалась ржавая труха. Двери и пол отчаянно скрипели, и можно было подумать, что вот–вот двери сорвутся с петель, а пол при следующем шаге непременно разверзнется, и ты рухнешь в царство многовековой пыли, плесени и шумных крыс… Парты, о, эти парты были засалены до состояния самодельной свечи, изрезаны не одним поколением студентов… А что говорить о нехватке стульев и вечно белесой доске, в шершавую поверхность которой въелось настолько много мела и грязи, что ни одна тряпка или губка, как бы она не была намочена, не могла хоть сколько–нибудь пробить эту стойкую непрозрачность. Университет доживал свои последние сновидения — дотаций Министерства Образовательных Снов хронически не хватало… Да что там говорить, быть студентом далеко не сладко.
Мартин отчаянно пытался не думать о Польво — Кальенте. О городе, в котором остались не воскресающими мертвецами его мечты и иллюзии, его притязания и желания, кусок его жизни и кусок его здоровья. Но, одновременно, ему хотелось думать о городе. Мысли сами настойчиво возвращались, казалось бы, наперекор твердому желанию поскорее забыть и выбросить из головы, — возвращались к этому городу. И он думал о нем, как о чем–то прошедшем и уже невозвратимом, и это было настолько приятно, что удивляло самого Мартина. Приятно было осознавать, что ты больше никогда не будешь видеть его раскаленные, пыльные улочки, которые со своим растрескавшимся асфальтом, открытыми люками канализации и ухабами, в дни считанных проливных дождей превращались в бурлящие, мутные реки, а зимой, зимой — сплошной спекшийся наст изо льда, снега и грязи. В остальное же время нагло неслись над их пылающей поверхностью настоящие маленькие торнадо из песка и пыли… Как приятно было осознавать, что ты больше никогда в своей жизни не увидишь огромный базар, это невообразимое ревущее стойбище, и церковь, что рядом, которая тоже вела свои торги за высокую цену. Если базар хотел выесть все деньги из твоего кошелька, то Церковь Божественного Сна желала выесть и деньги, и твою душу, и твою наивную веру. Церковь давила на тебя показушной мишурой росписи и позолоты. Она хотела сломить, раздавить, превратить тебя в ползающего, в кающегося, в лобзающего перстни и трансвеститские наряды равнодушных жрецов. Она глумилась над тобой, она плевала на твой разум и здравый смысл, а в горящие дни она отражала своим блестящим куполом свет — выжигала тебе глаза… Нет, он больше никогда не увидит тщеславности и тщетности церкви Санто — Игнорансия. Он больше никогда не увидит этой чудовищной грязи, скученности, бесчисленных стай бродячих собак, мочащихся где попало, и пьяных людей, тоже мочащихся, тоже настойчиво оккупировавших все скверы и закоулки. Он больше никогда не увидит муравьино–подобных горцев, что ходят только десятками — душных, воняющих давно немытым телом, всегда кричащих и лезущих напролом. Он больше не увидит тамошних жандармов — всегда озлобленных, отчаянно трусливых, но безжалостных к любому слабому, к беззащитному, к одиноко идущему. Не увидит всех этих Белых или Оранжевых Братьев, которых так ненавидят фарисействующие Черные Братья. Их открытые, слюнявые рты, проповедующие о скором конце света и беспредельной любви к богу, их воспаленные глаза и угреватую кожу.
Никогда не увидит. Ему хотелось так думать, приятно так думать. Есть такие, что не поймут Мартина. Подумают, что на самом–то деле этот город ему никогда и не нравился, никогда ему в это город не хотелось, не стремился он в этот город, не рвался. Этот город тебе не снился, вот поэтому ты жил в чужом сне — сказал бы ему любой сновидимый. Так чего же ты жалуешься…
Мартин перевернулся на другой бок. И тут была все та же твердая боль, бесплатное испытание ребрам. Но поверхность немного остыла, и было приятно секунду–другую ощущать еле прохладное прикосновение к горячему телу. Затем она становилась такой же мокрой и горячей, как и была недавно, и всякое понимание приятного незамедлительно ускользало от него, ускользало куда–то в бок, в противоположную сторону, как будто намертво прилипало к влажному стеклу, и по нему невозмутимо бегали обессиленные черные мухи.
