Дмитрий Биленкин - Случай на Ганимеде
Дверь кабинета начальника региона оказалась приоткрытой, и уже издали Анджей уловил обрывки слов, которые заставили его подобраться, как почуявшую след собаку. Сам не заметив того, он скользнул за дверь на цыпочках.
Никто, впрочем, не обратил на него внимания. За столом, более багровый, чем обычно, сидел Акмолаев. Напротив стоял донельзя худой, оттого как бы двумерный, человек во всем черном, с лицом резким и злым. Острый, точно лезвие, профиль незнакомца заслонял от скользнувшего в угол Анджея иллюминатор, где медленно текла яркая россыпь звезд.
- Позвольте мне повторить свои доводы, - упрямо сказал человек в черном.
- Я их уже слышал.
- Вы и ваше земное начальство с самого начала связали себя неправильным решением. Понять меня вам мешает предубеждение.
- У меня нет предубеждения.
- Есть.
- Это разговор не по существу.
- Вы сами уходите от разговора по существу.
- Я слушаю вас уже четверть часа.
- Слушаете, но не слышите.
- Вам не кажется, что вы злоупотребляете моим терпением?
- Нет, поскольку речь идет о спасении людей.
- Можно подумать, что вы единственный, кто об этом заботится.
- Я единственный, кто может их спасти.
- Вам нельзя отказать в скромности.
- Мне известны мои возможности.
- Считаю дальнейший спор бесцельным.
- Вот, значит, как!
- Да, так.
Оба замолчали.
Внезапно на все, что было в кабинете, лег красноватый отблеск. Акмолаев и незнакомец разом повернули головы в сторону иллюминатора, куда вползал мохнатый грязно-багровый край юпитерианского диска.
Диск заполнил собой иллюминатор, точно раскаленная взбаламученная туча, грозно набухшая косматыми грядами огня, дыма и желчи. Бестеневой свет ламп померк в ее блеске. Акмолаев и его подчиненный, конечно, видели эту картину много раз и все-таки не могли отвести взгляда, как бы оцепенев перед ликом этой космической Медузы.
Наконец диск ушел за край, и в иллюминаторе снова установилась спокойно плывущая звездная чернота. Собеседники, как будто очнувшись, посмотрели друг на друга.
- Хорошо, - молчание нарушил неприязненный голос незнакомца. - Один только вопрос. Нарушу ли я закон или другое какое космическое правило, если вот сейчас пойду и повешусь?
Акмолаев вскочил. Звякнула покатившаяся по столу ручка.
- Вы... - Акмолаев задохнулся. - Вы в своем уме?
- Я просто спрашиваю. Имеет ли право человек распоряжаться собственной жизнью? Да или нет?
- Но позвольте!
- Да или нет?
- Допустим, имеет, - Акмолаев тяжело опустился в кресло. - Дальше что?
- А раз так, - невозмутимо продолжал человек в черном, - вы не имеете права запретить мне выбор способа самоубийства.
- Имею! - закричал Акмолаев. И тут же добавил осевшим голосом: - Если это угроза, Мей, то недостойная. Как вы можете... Как вы можете устраивать мелодраму, когда на Ганимеде...
- Делать это меня заставляет ваша непреклонность, - быстро ответил тот. - Я хочу лететь на Ганимед. Я врач, мое присутствие там необходимо. Ведь им некому даже подать воды... Вы считаете, что это будет еще одна напрасная жертва. Я же убежден, что болезнь меня не коснется, не сможет коснуться. Вы не верите, что дело обстоит именно так, мои доводы никого не убеждают, вы запрещаете мне полет. Ладно, примем вашу точку зрения. Мое намерение - намерение самоубийцы. Тогда будьте логичны до конца. Закон не запрещает человеку распоряжаться своим здоровьем и жизнью. Следовательно, я не требую ничего противозаконного. Ну и отпустите меня, дайте мне сделать то, что я задумал. Все просто и ясно, слово за вами.
Скуластое волевое лицо начальника региона, казалось, постарело. Он молчал. Сжавшись в уголке, Анджей переводил взгляд с одного на другого. Он никак не мог определить свое отношение к происходящему. Этот Мей, которого он еще ни разу не видел на базе, невольно вызывал восхищение. И в то же время был чем-то неприятен.
Анджей даже прикрыл глаза, пытаясь вспомнить, чей образ вызывает в памяти этот человек с его страстным и, однако, холодным блеском глаз, непреклонный, охваченный беспощадной решимостью.
- Что ж, я отвечу, - зазвучавший в тишине голос Акмолаева был бесстрастен. - Вы не в пустыне, мой милый. Кроме законов юридических, существуют законы нравственные. Если это вам ничего не говорит, то мне вас жаль. Это все.
- Значит, запрет остается в силе.
- Ничто другое вас не интересует?
- Ничто другое в данный момент не имеет значения. Запрет остается в силе?
- Да.
- Тогда прощайте.
Незнакомец круто повернулся и почти выбежал. Анджей ринулся за ним, но нагнал лишь в конце коридора.
- Постойте, можно вас спросить?
Взгляд светлых и яростных глаз будто ударил Анджея.
- Да?
- Я... - Анджей растерялся, что для него было редкостью. - Там, в кабинете, я, видите ли, слышал...
- И что же?
- Ничего, - Анджей внезапно озлился. - К тому, кто не хочет, я не навязываюсь с расспросами.
Мгновение казалось, что смысл слов так и не дошел до сознания незнакомца, что он вот-вот отстранит журналиста с пути и тут же забудет о его существовании. Однако в выражении его лица что-то изменилось.
- Вы пресса? - вопрос прозвучал как обвинение. - Человек, который обо всем судит, ни в чем не участвуя? Уж не хотите ли вы сказать, что вы мой сторонник?
- А разве мир делится на ваших сторонников и ваших противников?
- Сейчас да, потому что от этого зависит судьба тех, на Ганимеде.
- Не зная, в чем дело, я не могу быть ничьим сторонником.
- А узнав суть дела, вы станете?
- Не обязательно стану, не обязательно вашим союзником, но без этого я уж заведомо не смогу занять никакой позиции.
- Откровенно! Что ж, дороги любые усилия... Для начала такой вопрос: почему врач, постоянно имея контакт с больными, сам заражается редко?
- Меры предосторожности, очевидно.
- А когда врач не знал этих мер? В средневековье? Так как же?
- Но разве какая-нибудь чума больше щадила врачей?
- Да! Это не домыслы - статистика. Ответом, почему так происходит, может служить знаменитый казус с доктором Петтенкофером.
- Простите?
- Петтенкофер - научный враг великого Коха. Когда последний открыл возбудителей холеры, то Петтенкофер с профессорским упрямством, которое может соперничать только с ослиным, твердил, что все это вздор. Чтобы окончательно посрамить Коха, он демонстративно выпил культуру самых свирепых вибрионов. И, представьте, его даже не стошнило! Этот случай до сих пор вызывает изумление, а ответ прост. Петтенкофер не заболел потому, что не верил в возможность болезни! Искренне, фанатично не допускал мысли, что вибрионы смертоносны. Вот это и есть ключ: человек не заболеет, если он абсолютно, до последней клеточки мозга убежден в своей неуязвимости.
